Анж Питу (др. перевод)

При виде этого зрелища стоявший у окна Бийо закричал, выборщики пытались подбодрить солдат, но те уже были бессильны что-либо сделать.

Лафайет в ужасе выскочил из ратуши, но не смог пробиться даже сквозь первые ряды толпы, громадным озером заполнявшей пространство между ним и фонарем.

Забравшиеся, чтобы лучше видеть, на каменные тумбы, окна, выступы зданий, на любые, бывшие в их досягаемости возвышения, зрители пронзительными криками поддерживали возбуждение в актерах этого жуткого спектакля.

А те играли своею жертвой, как стая тигров играла бы беззащитной добычей.

Палачи уже начали ссориться из-за Фулона, но в конце концов поняли, что, если они желают насладиться его агонией, им следует распределить между собой роли.

В противном случае он просто будет растерзан на куски.

И вот одни подняли Фулона с земли; несчастный был уже не в силах даже кричать.

Другие, сорвав с него галстук и изодрав одежду, накинули ему на шею веревку.

Третьи, взобравшись на фонарь, перебросили через него эту веревку, уже впивавшуюся в шею бывшего министра.

На какой-то миг Фулона подняли высоко вверх и с веревкой на шее и связанными за спиной руками продемонстрировали толпе.

Затем, когда толпа вдоволь натешилась зрелищем жертвы и нарукоплескалась, прозвучал сигнал, и бледный, истекающий кровью Фулон взвился под железную поперечину фонаря под свист и гиканье, которые были еще страшнее смерти.

Все, кому до сих пор ничего не было видно, могли теперь созерцать раскачивающегося над толпою врага народа.

Но тут раздались новые крики: теперь уже нападали на палачей. Почему это Фулон умер так быстро?

Палачи пожимали плечами и лишь указывали на веревку.

Веревка была старой, ее волокна лопались у всех на глазах одно за другим. Отчаянные судороги бившегося в агонии Фулона довершили дело, веревка в конце концов порвалась, и полузадушенный Фулон рухнул на землю.

Оказалось, это был лишь пролог к казни, бедняга побывал лишь в преддверии смерти.

Несколько человек бросились к приговоренному, но он лежал тихо и убежать не мог: падая, Фулон сломал себе ногу ниже колена.

И тем не менее вокруг послышалась ругань – ругань глупая и необоснованная: палачей обвиняли в неумелых действиях. И это их-то, людей изобретательных, выбравших старую веревку в надежде, что она не выдержит!

И надежда эта полностью оправдалась.

Но вот на веревке завязали новый узел и снова надели петлю на шею несчастному, который, уже полумертвый, хрипящий, блуждающим взглядом искал, не найдется ли в этом городе, слывущем центром цивилизованного мира, хоть одного штыка из ста тысяч, принадлежащих королю, министром которого он был, – хоть одного штыка, способного проделать проход в этой орде каннибалов.

Но вокруг ничего – только ненависть, оскорбления и смерть.

– Добейте меня, за что же такие страдания! – в отчаянии воскликнул Фулон.

– Погоди, – ответил ему чей-то голос. – Ты нас долго заставлял мучиться, теперь помучайся сам.

– Да и крапиву свою ты еще не успел переварить, – добавил другой.

– Постойте! – вскричал третий. – Неплохо было бы привести сюда его зятя Бертье, на фонаре еще есть местечко.

– Поглядим, какие рожи скроят друг другу тестюшка и зятек, – добавил кто-то.

– Добейте меня! Добейте! – продолжал умолять Фулон.

Тем временем Байи и Лафайет просили, требовали, кричали, пытаясь пробраться сквозь толпу, но Фулона вновь вздернули на фонарь, и веревка снова лопнула, и все их просьбы, мольбы, весь их смертельный ужас, ничуть не меньший, чем ужас осужденного, – все потерялось, растворилось, заглохло среди всеобщего хохота, которым была встречена вторая неудачная попытка.

Байи и Лафайета, этих еще три дня назад безусловных выразителей воли шестисот тысяч парижан, теперь уже никто не слушал, даже дети. На них лишь шикали: они мешали смотреть спектакль.

Напрасно Бийо пытался помочь им силою своих кулаков, этот геркулес свалил наземь человек двадцать, но чтобы добраться до Фулона, ему следовало повергнуть пятьдесят, сто, двести человек, а он уже выбился из сил. Только он остановился и принялся утирать со лба пот и кровь, как Фулон в третий раз закачался на верхушке фонаря.

На сей раз палачи сжалились над ним и добыли новую веревку.

Приговоренный умер. Мучения жертвы прекратились.

Толпе хватило полминуты, чтобы убедиться, что в нем угасла последняя искорка жизни. Тигр убит, теперь его можно растерзать.

Спущенный с фонаря труп даже не коснулся земли – его мгновенно разорвали на части.

За одну секунду голова была отделена от туловища и в следующую секунду уже болталась на острие пики. В те времена было модно носить головы врагов на пиках.

При виде этого зрелища Байи ужаснулся. Голова Фулона была для него страшнее головы античной Медузы.

Лафайет, бледный, со шпагой в руке, принялся с отвращением расталкивать гвардейцев, которые пытались извиниться за свое бессилие.

Бийо, дрожа от негодования и лягаясь направо и налево, словно горячий першерон, вернулся в ратушу, чтобы не видеть того, что происходило на залитой кровью площади.

Что же до Питу, то захлестнувшая его на миг волна народной ненависти завершилась чем-то вроде припадка, и молодой человек, дойдя до берега реки, сел, закрыл глаза и заткнул уши, не в силах ничего больше видеть и слышать.

В ратуше царила растерянность: выборщики начали понимать, что они управляют движениями народа лишь до тех пор, пока это устраивает народ.

Самые яростные его представители еще развлекались тем, что таскали обезглавленный труп Фулона по сточной канаве, как вдруг из-за моста донесся новый крик, прокатился новый раскат грома.

На площади появился гонец. Но толпа уже знала, какую новость он несет. Она догадалась о ней по подсказке самых ловких своих вожаков, как свора собак берет след благодаря хорошему чутью наиболее опытной ищейки.

Толпа устремилась к гонцу и окружила его, она уже почуяла новую дичь, она разнюхала, что гонец будет говорить о г-не Бертье.

Так оно и оказалось.

Отвечая на вопросы нескольких тысяч человек одновременно, гонец вынужден был признать:

– Господин Бертье де Савиньи арестован в Компьене.

Затем, пробравшись в ратушу, он сообщил то же самое Лафайету и Байи.

– Да, я так и предполагал, – заметил Лафайет.

– Мы знали об этом, – подтвердил Байи, – и распорядились держать его под стражей там.