Анж Питу (др. перевод)
Шрифт:
– Так вот: вы, папаша Бийо, фермер, собственник, уроженец Иль-де-Франса, а следовательно, исконный француз, вы представитель третьего сословия, тех, кого называют большинством. И вы уже потеряли вкус к революции.
– Согласен.
– Стало быть, и большинство тоже потеряет к ней вкус.
– И что дальше?
– В один прекрасный день вы протянете руку солдатам господина Брауншвейга [182] или господина Питта, которые именем этих освободителей Франции придут, чтобы вернуть вам ваши священные устои.
182
Брауншвейг – герцог Вильгельм
– Никогда!
– Да ну? Подождите.
– Но ведь Флессель, Бертье и Фулон были, в сущности, негодяями, – осмелился возразить Питу.
– Проклятие! Точно такими же, как господин де Сартин [183] и господин де Морепа, как господин д’Аржансон и господин Филиппе были до них, как господин Лоу, как господин Дюверне, как всякие там Лебланы и Парисы, как Фуке и Мазарини, как Самблансе, как Ангеррам де Мариньи, как господин де Бриен для господина де Калонна, как господин де Калонн для господина Неккера, и как господин Неккер станет негодяем для нашего правительства годика через два.
183
Далее следует перечень французских политических деятелей и финансистов разных эпох.
– Что вы, доктор! – возмутился Бийо. – Господин Неккер – негодяй? Никогда в жизни!
– И вы, мой любезный Бийо, станете негодяем для нашего юного Питу в случае, если агент господина Питта научит его известным теорийкам с помощью стаканчика водки и десяти франков за каждый день бунта. Понимаете, дорогой Бийо, словечком «негодяй» во время революции называют всех, кто думает иначе, чем ты, и в той или иной степени ругать им будут всех нас. Кое-кого будут называть этим словом так долго, что соотечественники выбьют его на могильной плите, других еще дольше, и они будут известны потомству именно как негодяи. Вот, милый Бийо, что я вижу, а вы не видите. Бийо, Бийо, честные люди не должны уходить в кусты.
– Почему это? – возразил Бийо. – Если честные люди уйдут в кусты, революция все равно пойдет своим путем, потому что ее уже выпустили на свободу.
На губах Жильбера вновь заиграла улыбка.
– Взрослое дитя! – воскликнул он. – Это все равно что выпустить из рук плуг, распрячь лошадь и сказать: «Ладно, я плугу не нужен, он сам сделает борозду». Друг мой, кто сделал нашу революцию? Честные люди, не так ли?
– Франция может ими гордиться; мне кажется, что Лафайет – честный человек, Байи – честный человек, Неккер – честный человек, мне кажется, что господа Эли, Юлен и Майар, сражавшиеся вместе со мною, – тоже честные люди. Мне кажется, что и вы…
– Послушайте, Бийо! Если все честные люди – вы, я, Майар, Юлен, Эли, Неккер, Лафайет уйдут в сторону, то кто же будет дело делать? Мерзавцы, убийцы и негодяи, которых я вам указал, агенты господина Питта?
– Ну-ка, что вы на это скажете, папаша Бийо? – осведомился убежденный Питу.
– Ну что ж, – отозвался Бийо, – тогда придется вооружиться и перестрелять их всех как собак.
– Погодите-ка. Кто будет вооружаться?
– Да все.
– Бийо, Бийо, не забывайте об одном, друг мой: то, чем мы сейчас занимаемся, называется… Как называется то, чем мы в эту минуту занимаемся, а, Бийо?
– Это называется политикой, господин Жильбер.
– Так вот, в политике не существует абсолютных преступлений. Можно быть негодяем или честным человеком в зависимости от того, борешься ты с интересами человека, который тебя судит, или служишь им. Те, кого вы называете негодяями, объяснят свои преступления вполне благовидными предлогами и в глазах многих честных людей, которые так или иначе заинтересованы в совершении этих преступлений,
сами будут честными. Нужно быть очень осторожными, Бийо, когда мы до этого дойдем. Мир держит в руках плуг, лошади запряжены. Он уже движется, Бийо, движется, но без нас.– Это страшно, – признал фермер. – Но если он движется без нас, то куда он придет?
– А бог его знает, – отозвался Жильбер. – Понятия не имею.
– Ну, раз вы, господин Жильбер, такой ученый и умный человек по сравнению со мною, невеждой, не знаете, тогда скажу я.
– Ну-ка, и что же ты скажешь, Бийо?
– Скажу, что нужно делать нам с Питу – возвращаться в Писле. Мы снова возьмем в руки плуг, настоящий, из железа и дерева, которым пашут землю, а не тот из плоти и крови, что зовется французским народом и упирается, словно строптивая лошадь. Мы станем растить зерно, вместо того чтобы проливать кровь, и заживем радостно и свободно, сами себе хозяева. Вы идите себе, господин Жильбер, а я, черт возьми, люблю знать, куда иду.
– Минутку, мой славный друг, – прервал Жильбер, – пусть я не знаю, куда иду, это так, согласен, но я иду и хочу идти всегда. Мои обязанности ясны, жизнь моя принадлежит господу, но мой труд – это долг, который я должен заплатить родине. Достаточно того, что совесть говорит мне: «Иди, Жильбер, ты на верном пути». Это все, что мне нужно. Если я ошибаюсь, люди меня накажут, но господь отпустит мне грехи.
– Однако люди ведь наказывают порой и тех, кто не ошибается. Вы сами только что говорили об этом.
– И готов повторить еще раз. Но это не важно, Бийо, я буду стоять на своем. Ошибаюсь я или нет, все равно буду продолжать. Быть может, события покажут, что я был не прав, Боже меня сохрани настаивать на противном, но главное, Бийо, вот в чем. Господь сказал: «Мир всем людям доброй воли». Так давайте будем именно теми людьми, кому обещан мир. Посмотрите на господина Лафайета: будучи в Америке, а потом во Франции, он загнал уже трех белых лошадей, а сколько загонит еще! Посмотрите на господина Байи: он не щадит своих легких, посмотрите на короля: он не щадит своей популярности. Полно, Бийо, не нужно быть эгоистом, давайте и мы не будем щадить себя. Оставайтесь, друг мой.
– Но зачем – раз мы не можем остановить зло?
– Запомните, Бийо, никогда больше так не говорите, иначе вы упадете в моих глазах. Ведь вас били ногами, кулаками, прикладами и даже штыками, когда вы решили спасти Фулона и Бертье.
– Били и крепко, – согласился фермер, поглаживая еще ноющее тело.
– А мне чуть не вышибли глаз, – вставил Питу.
– И все напрасно, – заключил Бийо.
– Дети мои, если бы таких смелых людей, как вы, было не десять или двадцать, а двести или триста, вы бы спасли несчастных от страшной гибели, а нацию избавили от позора. Вот почему, Бийо, я требую – насколько я вообще могу что-либо от вас требовать, друг мой, – я требую, чтобы вы не уезжали в деревню, где сейчас сравнительно тихо, но оставались в Париже, чтобы у меня всегда были рядом твердая рука и благородное сердце, чтобы я мог оттачивать свой разум и мысли на оселке вашего здравого смысла и подлинного патриотизма, чтобы, наконец, расточая – не деньги, у нас их нет, – а любовь к родине и общественному благу, вы были моим агентом среди несчастной заблудшей толпы, чтобы вы были для меня палкой – и когда я поскользнусь, и когда почувствую нужду ударить.
– Псом-поводырем у слепца, – с возвышенной простотой добавил Бийо.
– Вот именно, – тем же тоном подтвердил Жильбер.
– Ладно, я согласен, – сказал Бийо. – Буду таким, как вы просите.
– Я знаю, Бийо, что вы бросаете все – достаток, жену, детей, счастье, но не волнуйтесь, это ненадолго.
– А я? – подал голос Питу. – Что делать мне?
– А ты, – ответил Жильбер, глядя на могучего и наивного юнца, немного кичащегося своей образованностью, – ты вернешься в Писле и утешишь семейство Бийо, объяснив, какая благородная цель стоит перед ним.