Анж Питу (др. перевод)

– Ваше величество, знаете ли вы, какую роль может сыграть женщина в гражданской войне? Не знаете. Что ж, придется вам объяснить, и вы увидите, что два солдата против одной женщины – это еще мало.

– Да вы с ума сошли, граф!

Шарни печально улыбнулся и спросил:

– А вы видели, как у Бастилии, под огнем и под свист пуль, они звали к битве, грозили кулаками вашим вооруженным до зубов швейцарцам, выкрикивали над трупами проклятия таким голосом, от которого живые подскакивали, как ошпаренные? Вы видели, как они варили смолу, подкатывали орудия, подавали отважным патроны, а более робким – патроны вместе с поцелуем? А знаете ли вы, что по подъемному мосту Бастилии прошло столько же мужчин, сколько и женщин, что если в эту минуту рушатся стены Бастилии, то с помощью кирок, зажатых в женских руках? Ах, государыня, берите в расчет парижских женщин, берите и не забывайте о детях, которые льют пули, точат сабли, бросают булыжники с седьмого этажа. Не забудьте о них, ведь отлитая ребенком пуля издали настигнет вашего любимого генерала, наточенная им сабля будет перерезать поджилки лошадям вашей кавалерии, а упавший с неба слепой камень размозжит голову вашему драгуну или гвардейцу. Примите во внимание и стариков, ваше величество: если они не в силах поднять шпагу, то вполне способны служить в качестве щитов. На площади Бастилии были и старики; знаете, как поступали эти старики, которых вы не берете в расчет? Становились перед молодыми бойцами, опиравшими свои ружья им о плечо, так что пули ваших швейцарцев убивали бессильных стариков, своею грудью прикрывавших полных сил воинов. Не забывайте о стариках, ваше величество: это они вот уже триста лет рассказывают молодым, как дичь, за которой охотятся дворяне, травит их посевы, как постыдно их сословие сгибается под гнетом феодальных привилегий, а потом молодые хватаются за топоры, дубины, ружья – все, что попадется под руку, и идут убивать, уподобляясь орудиям, заряженным проклятиями стариков, словно пушки железом и порохом.

– Три сотни спартанцев разбили армию Ксеркса, господин де Шарни.

– Да, но сегодня три сотни спартанцев – это восемьсот тысяч, а ваши пятьдесят тысяч солдат – армия Ксеркса.

Королева подняла сжатые кулаки, лицо ее исказилось от гнева и стыда.

– О, пусть я лишусь трона, – вскричала она, – пусть меня растерзают на кусочки ваши пятьсот тысяч парижан, но я не желаю слышать такие слова от Шарни, преданного мне человека!

– Если он и говорит вам такие слова, государыня, то лишь потому, что в его крови нет ни одной капли, недостойной предков, и вся она принадлежит вам.

– Тогда пусть он выступит на Париж со мною вместе, и пусть мы оба там погибнем.

– Погибнем постыдно, – подхватил граф, – и даже, быть может, без борьбы. Нам не удастся вступить в сражение, мы просто исчезнем, как когда-то филистимляне или амалекитяне. В поход на Париж! Да знаете ли вы, что, как только мы войдем в Париж, его дома обрушатся нам на головы, словно волны Красного моря на фараона, и от вас во Франции останется лишь проклятое всеми имя, а дети ваши будут убиты, как волчата.

– Так как же я должна низвергнуться с престола? – заносчиво осведомилась королева. – Научите, прошу вас.

– Как жертва, – с почтением ответил г-н де Шарни, – как теряет трон королева, – улыбаясь и простив тех, кто нанес ей удар. Ах, будь у вас пятьсот тысяч человек, я сказал бы вам: «Вперед, в поход, сей же ночью, сей же миг, и завтра вы будете владычествовать в Тюильри, завтра вы вернете себе трон».

– Значит, и вы в отчаянии, – воскликнула королева, – вы, моя главная надежда!

– Да, я в отчаянии, государыня, потому что вся Франция думает так же, как Париж, и даже если ваша армия одержит там победу, она все равно будет раздавлена Лионом, Руаном, Лиллем, Страсбургом, Нантом и прочими жаждущими вашей крови городами. Полно, ваше величество, мужайтесь и вложите шпагу в ножны.

– Ну да, – заметила королева, – наверное, именно для того я и собрала вокруг себя столько смелых людей, именно для того я и вдохновляла их на подвиги.

– Вы не согласны со мною, сударыня? Так прикажите, и мы этой же ночью двинемся на Париж. Только прикажите.

В этих словах графа было заключено столько преданности, что они напугали королеву сильнее, чем если бы он стал возражать. В полной безысходности она бросилась на диван и долго лежала, борясь с собственной гордостью.

Наконец она подняла голову и проговорила:

– Стало быть, вы желаете, граф, чтобы я оставалась в бездействии?

– Я уже имел честь дать совет вашему величеству.

– Я ему последую. Возвращайтесь.

– Увы, государыня, неужели я вас рассердил? – спросил граф, печально и с неописуемой любовью глядя на королеву.

– Нет. Дайте вашу руку.

Граф, поклонившись, протянул королеве руку.

– Я должна вас выбранить, – пытаясь улыбнуться, сообщила Мария Антуанетта.

– За что же, ваше величество?

– Как за что? У вас, оказывается, есть брат-офицер, а я узнаю об этом случайно!

– Я вас не понимаю.

– Сегодня вечером некий молодой офицер из гусар Бершени…

– А, брат Жорж!

– Почему вы никогда не говорили мне об этом молодом человеке? Почему он в столь малом чине?

– Потому что он еще слишком молод и неопытен, потому что еще не заслужил быть большим командиром, потому, наконец, что если ваше величество соизволили снизойти до меня, Шарни, и удостоить своею дружбой, это еще не повод, чтобы моя семья жила в ущерб множеству честных дворян, гораздо более достойных, нежели мои братья.

– Так у вас есть еще один брат?

– Да, государыня, и он тоже готов умереть за ваше величество.

– Он ни в чем не нуждается?

– Ни в чем, государыня. Мы счастливы тем, что можем положить к ногам вашего величества не только свои жизни, но и состояние.

Едва он произнес эти слова, как королева, тронутая его порядочностью и деликатностью, и сам граф, все еще трепещущий от ее изящества и величия, вдруг вздрогнули, услышав из соседней комнаты стон.

Королева вскочила, подбежала к двери, распахнула ее и громко вскрикнула.

Там, на ковре, в страшных судорогах корчилась женщина.

– Это графиня! – шепотом сказала она де Шарни. – Она нас слышала!

– Нет, ваше величество, – ответил тот, – иначе она предупредила бы ваше величество, что ей все слышно.

С этими словами он бросился к Андреа и поднял ее на руки.

Королева стояла в двух шагах – похолодевшая, бледная, дрожащая от волнения.

XXIX. Втроем

Андреа начала приходить в себя. Она уже понимала, что ей пришли на помощь, хотя не могла еще разобрать, кто именно.

Тело ее распрямилось, руками она вцепилась в неожиданную опору.

Однако ее рассудок не вернулся к жизни вместе с телом: несколько минут ошеломленная Андреа еще колебалась между сном и бодрствованием.

Приведя жену в чувство, г-н де Шарни попытался привести в порядок и ее рассудок. Однако в объятиях у него лежала молчаливая безумица.

Наконец ее блуждающий взгляд остановился на графе, но, будучи еще не в себе и не узнав его, Андреа вскрикнула и принялась отталкивать мужа.

В течение всего этого времени королева стояла, отведя глаза в сторону. Она – женщина, чье предназначение заключалось в том, чтобы утешить страждущую, придать ей силы, – она старалась не обращать на нее внимания. Несмотря на сопротивление Андреа, граф де Шарни крепко обнял ее и, повернувшись к королеве, напряженно стоявшей с ледяным выражением лица, проговорил: