Апокалипсис Томаса

— Я его игрушка. Все для него игрушки, — голос мальчика задрожал, и под презрением, которым сочились его слова, ощущалась какая-то другая эмоция, более близкая к грусти, чем к злости, чувство трагической утраты.

Я вспомнил разговор с Генри Лоулэмом у сторожки, когда он предположил, что Аннамария нужна Ною Волфлоу для новых ощущений.

У меня сжало грудь, перехватило дыхание. Меня душило негодование. Я полагал, что говорит мальчик об извращениях.

— Я знаю, что такое ад, — он, казалось, вжался в спинку стула. — Ад — это Роузленд.

После паузы я спросил:

— Он… трогает тебя?

— Нет. Он хочет от меня другого.

Я почувствовал облегчение: хоть об этом можно не волноваться, но теперь выходило, что мальчику грозило что-то более страшное.

— Я здесь, потому что в какой-то момент он ощутил угрызения совести, — добавил мальчик.

И эта фраза выглядела странной в устах ребенка. Еще и загадочной.

Исходя из того, как протекал наш разговор, я сомневался, что мне удастся выжать из него пояснение.

Но прежде чем я успел предпринять такую попытку, мальчик заговорил вновь:

— Теперь он держит меня здесь, как доказательство того, что пределов доступного для него нет.

Раздраженный и ограничениями, наложенными на мальчика, — и на меня — Джи-пи-эс-транспондер на левом запястье, и нежеланием поделиться со мной тем, что знает, я сказал:

— Я только хочу тебе помочь.

— Я буду только рад, если ты сможешь.

— Тогда помоги мне помочь тебе. Откуда он тебя забрал? Как долго ты здесь? Как тебя зовут? Ты помнишь своих родителей, их фамилии, адрес твоего дома?

В этот момент его имбирно-карие глаза вдруг обрели невероятную глубину, — раньше такого не было, собственно, такого я не видел ни в чьих глазах, — бездонную глубину одиночества, и, заглянув в них, я мог узреть никем не виданное отчаяние, которое, как лицо Горгоны, обратило бы мое сердце в камень.

— У тебя темные волосы, но твоя мать блондинка.

Он посмотрел на меня, но ничего не сказал.

— У нее большой черный жеребец фризской породы, которого она обожает. И она скачет на нем.

— Кем бы ты ни был, ты уже слишком много знаешь, — мальчик, похоже, подтвердил то, что пыталась сказать мне призрачная наездница. — Тебе бы лучше ни с кем из них о ней не говорить. Уходи, пока они еще могут выпустить тебя. Времени осталось немного. Если ты думаешь, что тебе не грозит опасность… пойди в мавзолей. На мозаике нажми на щит, который ангел-хранитель держит над собой.

Его глаза закатились под лоб, и между веками остались белки, словно у статуи из белого мрамора. Руки соскользнули с подлокотников стула на колени, повернулись ладонями вверх.

Возможно, он впал в транс по собственной воле, а может, это состояние наступало самопроизвольно, как случается приступ у эпилептика, не принимающего необходимые лекарства. Я, однако, заподозрил, что в себя он ушел осознанно, словно хотел разобраться, а что там творится, тем самым указывая мне на дверь.

Какое-то время я наблюдал за ним, но он не менял принятого решения, и я понял, что нет смысла выводить его из транса и пытаться заставить сотрудничать со мной.

Я даже представить не мог, что человек, отчаянно нуждающийся в моей помощи, откажется иметь со мной дело после того, как мне удалось его найти.

Прежде чем уйти, я более внимательно осмотрел спальню: когда убежал туда, чтобы спрятаться от миссис Теймид, сделать этого не успел. Так же, как в гостиной, все говорило о том, что живет здесь взрослый мужчина. Преобладали темы охоты и собак. Никаких игрушек. Никаких комиксов. Никаких постеров. Никакой игровой приставки. Никакого телевизора.

Книги в переплете лежали не только на столе для завтрака, с которого домоправительница забрала поднос, но и на прикроватном столике, и на комоде. Авторы этих книг писали определенно не для девятилетнего мальчика: Фолкнер, Бальзак, Диккенс, Хемингуэй, Грэм Грин, Сомерсет Моэм…

Я заподозрил, что это не личные апартаменты ребенка и он живет здесь с кем-то еще. Но в стенном шкафу висела только детская одежда, а в ванной я увидел только одну зубную щетку и никаких бритвенных принадлежностей, без которых редко обходится взрослый мужчина.

Вернувшись в гостиную, я постоял, глядя на мальчика, не только в тревоге, но и в недоумении. Он выглядел таким ранимым, и я знал, что должен ему помочь, но он так же ревностно оберегал свои секреты, как все остальные обитатели Роузленда.

Чтобы подтолкнуть меня и Аннамарию к более раннему уходу из Роузленда, он предложил мне заглянуть в мавзолей.

Внезапно я вспомнил, что сказал мне Паули Семпитерно после того, как решил не стрелять мне в лицо: «Если ты что-то ищешь в Роузленде, то обязательно найдешь противоположное. Если хочешь выжить, поищи свою смерть».

И я направился в мавзолей, где мог найти только пепел мертвых, аккуратно упакованный в урны. Так я, во всяком случае, думал.

Глава 18

Осторожно, чуть ли не цыпочках, я двинулся в обратный путь на кухню, но, наверное, ничего бы не изменилось, если бы я пел и танцевал, потому что особняк, похоже, пустовал. Шеф Шилшом еще не вернулся к недочищенной картошке, и я задался вопросом, а не продолжается ли конференция в апартаментах Волфлоу.

Выйдя из кухни и пересекая южную террасу, чтобы по лестнице подняться к фонтану, я увидел главного садовника, мистера Джэма Дью, который стоял на склоне, среди водных каскадов. Невысокий, широкоплечий, с гладким, доброжелательным лицом Будды, он, возможно, родился во Вьетнаме, но точно я не знал, потому что разговаривали мы лишь однажды и коротко. Я похвалил его за ухоженность ландшафта, он меня — за тонкий вкус, позволяющий оценить его совершенную работу.

Среди обитателей Роузленда чувством юмора обладал, наверное, только мистер Дью, и если сложившаяся в поместье ситуация продолжала бы ухудшаться, — иначе, похоже, быть и не могло, — я мог бы даже специально найти его в надежде услышать что-то веселое.

В тот момент он не катил тачку и не держал в руках никаких садовых инструментов. Просто внимательно рассматривал неотличимый от ковра мягкий газон, должно быть, выискивал пробравшийся в его владения ползучий сорняк, чтобы тут же его уничтожить.