Апокриф Аглаи

Последнюю фразу журналист произнес с нажимом. У Адама было ощущение, что сейчас любое слово может его выдать. И он инстинктивно взглянул на профессора.

– Я поступлю так, как сочтет нужным пан профессор.

Ц. опять задергал головой, на сей раз с удовлетворением.

– Договорились, пан Владек. Раз коллега Клещевский настолько любезен, что доверяет принятие решения мне, то вот вам мое согласие.

С Владеком уже на следующий день они перешли на «ты», тем паче что при близком знакомстве, как убедился Адам, журналист изрядно выигрывал. Он не был навязчив, прилично знал Шопена, ну а если в его высказываниях на темы пианистики недоставало пафоса, к каковому Адама приучила мать, то он компенсировал его недостаток обаянием. Клещевскому запомнилось, как Владек весьма иронически отозвался насчет «Революционного этюда» и того, что он звучит по нескольку раз в год в телевизионных новостях – и это было правда – каждое семнадцатое января, первое августа, первое сентября, и как его возмутил этот отзыв, а также как несколько часов спустя он увидел неподдельное волнение в глазах журналиста, когда с неистовой силой сыграл ему этот осмеянный этюд. Так что когда в середине мая Владек пригласил Адама в Лесную Подкову, где он жил и где – как он объяснил – устраивал встречу друзей по случаю своего дня рождения («Адам, помоги мне это пережить, дата такая, что наполняет скорее меланхолией, нежели радостью»), мой кузен почти не колебался. Мать была недовольна, через две недели должен был состояться отбор. Но оба они прекрасно понимали, что Адам, по сути дела, полностью готов. И потому она только развела руками.

– Если хочешь, сынок, то поезжай, как-никак ты уже взрослый человек. И, надеюсь, ответственный.

И он поехал.

2

Итак, в середине мая 1984 года Адам, неожиданно освобожденный от каторги репетиций, от монастырского устава, за строгим соблюдением которого следила coach, ехал в вагоне пригородного поезда и не мог прийти в себя от удивления, что это действительно произошло. Иногда он бывал на каких-нибудь сборищах, его внутреннее одиночество вовсе не означало полного выключения из жизни студентов, но чаще всего он принимал их у себя дома, где стараниями матери уже несколько лет существовало нечто вроде салона, перенесенного машиной времени из эпохи столетней давности. Но сейчас он был совершенно один, ехал на встречу, где никого не знал, кроме хозяина, к тому же за город – правда, всего в часе пути от дома, – и не мог припомнить, когда в последний раз выбирался с территории, ограниченной улицей Тувима, где он жил, Смольной, где давал ему консультации профессор, и Окольником, где находилась Академия. Нет, иногда ему случалось выезжать на выступления, и порой в места весьма экзотические, – не далее как два месяца назад он принял предложение дать концерт в кафе одного провинциального Дома культуры, которое оказалось заполнено наполовину любителями Шопена, наполовину людьми, которые не могли дождаться, когда он исчерпает свой репертуар, – но сегодняшняя поездка не имела ничего общего с его привычными занятиями, со всем тем, с чем он привык отождествлять себя. Он безучастно посматривал на отблески послеполуденного солнца на грязном стекле, слушал фальшиво звучащие звонки на переездах, вдыхал резкий запах пропотевших тел. Наконец он вышел из поезда; после стольких лет он уже не помнил наверное, была ли это еще Подкова, – одна-две остановки от станции, вблизи которой находился знаменитый костел, куда время от времени он приезжал с родителями, когда учился в средней школе. Держа листок, на котором Владек нарисовал план, Адам пошел по широкой грунтовой дороге на север и, только когда его обогнала третья машина, догадался, что это подъезжают другие участники празднования дня рождения. Через несколько сотен метров машины сворачивали налево и останавливались перед воротами кирпичного дома, стоящего на невысоком пригорке; к нему вела каменная лестница между двумя маленькими прудами, откос был выложен дерном, тут и там торчали купы каких-то мелких растений, которые невежественному в садоводстве Адаму в первый момент показались микроскопическими кактусами. Между аккуратно подстриженными туями прогуливались незнакомые люди, в углу дымил мангал; в те времена все это выглядело просто роскошно. Смущенный Адам остановился у калитки. На него бросали взгляды, он машинально несколько раз наклонил голову и подумал, что ведет себя как управляющий, который не вовремя пришел к пану помещику. Недоставало только мять в руках шапку. Тут из-за чьих-то голов взметнулась рука Владека.

– Привет, Адам! Как я рад, что ты приехал. Легко нашел?

И вот представленный таким образом обществу журналистом, чьи манеры вдруг, как и при первой встрече, стали выглядеть раздражительно совершенными, Адам вскоре прогуливался с какими-то людьми по саду, попивая коктейль – водку с колой и лимоном в пропорции, дающей надежду, что через некоторое время он почувствует себя совершенно непринужденно; кто-то угостил его красным «Мальборо», и Адам взял сигарету – для компании, а также и для того, чтобы не задумываться, а что делать со второй рукой (хотя клубы дыма, которые он выпускал, яснее ясного свидетельствовали, что он не курит). Разумеется, он не запоминал имена и профессии гостей, однако очень скоро сориентировался, что попал в тот круг, который его мать восприняла бы в лучшем случае с презрительной холодностью: бывший консул, возвратившийся с Кубы, заведующий отделом в «Орбисе», молодая супружеская пара, занимающая – если только он правильно понял – весьма высокие должности в Главном управлении по физической культуре и спорту, болтливая дамочка, рассказывающая сплетни из отдела культуры ЦК и с оттенком материнской симпатии, лишь слегка пронизанной иронией, вспоминающая про какого-то Владека, которого лишь через добрых двадцать минут Адам идентифицировал как известного ему по газетам партийного бонзу товарища Сьвиргоня. Мать научила его относиться к политике презрительно-отчужденно, представителей власти воспринимала как оккупантов, однако утверждала, что поляки не слишком внимательно прочитали «Конрада Валенрода» [39] и отнюдь не она повинна в непреходящей актуальности слов: «Ты – раб, а у рабов оружие – коварство». С веселым возмущением восприняла она то, что отец после введения военного положения стал демонстративно покупать в газетном киоске «Жолнежа Вольности». [40] «Это может продлиться сто лет, и я пытаюсь свыкнуться», – объяснял он всем подряд, не исключая и киоскера, – но сама, если не считать ежемесячных поездок в костел св. Станислава Костки на молебен за Отчизну, старалась не демонстрировать свою оппозиционность. Сына же она умоляла не подвергать ради красивого жеста свою карьеру угрозе. «Музыка Шопена помогла Фу-Цзуну вырваться из Китая, – объясняла она Адаму. – Орфом [41] мы восхищаемся вне зависимости от того, к чему принуждали его гитлеровцы. Кто сейчас вспоминает, что Кароян для них дирижировал? А здесь все-таки обстановка получше. Искусство существует дольше, чем то гуано, с которым нас пытаются смешать. В конце концов речь идет о духовности, за которую ты можешь сражаться, сидя за роялем, а не на улице». Так что, когда первый приступ отвращения прошел, Адам резонно решил, что раз уж он попал в зоопарк, есть смысл посмотреть на собранные здесь экспонаты, и он с вежливой улыбкой выслушивал собеседников, быть может даже тем охотнее, чем омерзительней они ему казались. То, что он многие годы скрывал веру в свой талант, принесло неожиданные проценты: сейчас он просто-напросто скрывал немножко больше.

39

«Конрад Валенрод» (1828) – поэма Адама Мицкевича. Ее герой Конрад Валенрод, великий магистр крестоносцев, на самом деле является литвином и во время похода крестоносцев на Литву способствует разгрому орденского войска.

40

«Жолнеж Вольности» («Солдат Свободы») – в ПНР газета Министерства обороны, на первом этапе после введения военного положения стала своего рода официозом.

41

Орф Карл (1895–1982) – немецкий композитор, после прихода к власти Гитлера остался в Германии, его обвиняли в сотрудничестве с нацистским режимом.

– Избрали Клеменса, – разглагольствовал под сенью туи старик, которого, как смутно припомнил Адам, ему представили как профессора Варшавского университета, – поскольку всем известно, что это великий ум, и в другое время он был бы превосходным ректором, но политического смысла в этом нет ни на грош. Министр просто не может согласиться с этим выбором. Такое взаимное накручивание и есть припирание власти к стенке, и опять никаких условий для работы не будет. А студенты только этого и ждут.

– Так вы считаете, будет наложено вето? – прервала его девушка. Она была изумительно стройная, одета в тонкий мохеровый свитерок цвета слоновой кости и белые брюки, причудливо контрастировавшие с ее длинными черными волосами, такими черными, что по ним постоянно пробегали фиолетовые отблески. У Адама возник мысленный образ клавиатуры рояля, дожидающейся первого прикосновения, готовой покориться пальцам, которые будут пробегать по ней в поисках звуков. Она мимолетно взглянула на него, и он увидел в ее зеленых глазах гнев; на какую-то долю секунды взгляд ее смягчился, но она тут же отвернулась. – Вы же сами разрешили им выбирать, кого они хотят. Это должны были быть свободные выборы.

– Вы студентка?

– Нет. Но что это меняет?

– Я уважаю критицизм молодых. Однако, милая девушка, вся беда в том, что существует еще и реализм старых. Но самое худшее, что мои коллеги, а каждый из них, увы, годится, подобно мне, вам в деды, начинают поддаваться эмоциям, им не подобающим. Я вовсе не чувствую себя, вопреки вашим намекам, человеком, стоящим на стороне властей. Этот этап жизни мной уже пройден. Я лишь отказываю себе в праве не уважать реалии. Договоренность основывается отнюдь не на том, чтобы не принимать к сведению условия другой стороны… – Адам направился на террасу, где на столике стояли бутылки и можно было налить себе выпить. О девушке он подумал с симпатией. Видимо, она тут кого-то еще знала; тем не менее вызывало уважение то, что она была способна высказать собственное мнение, а вот Адам на это решиться не мог. Он предпочел послушать еще консула, который совсем недавно признался ему, что в октябре пятьдесят шестого был в охране Гомулки, [42] когда тот через подвалы Дворца культуры шел на трибуну на площади Дефиляд. И он решил поподробнее выспросить про эти подвалы, так как по крайней мере до этого дня считал, что все рассказы о них высосаны из пальца. Однако консула он нигде не мог найти и подумал, что с террасы ему будут видны все гости, а заодно можно будет подлить себе. Когда он наполнил бокал, к нему подошел Владек.

42

В октябре 1956 г. после рабочих демонстраций и беспорядков в крупных польских городах Владислав Гомулка (1905–1982), до того сидевший в лагере, был назначен первым секретарем ЦК ПОРП; пробыл на этом посту до 1970 г., когда был смещен в результате выступлений рабочих в Гданьске.

– Ну как тебе, не скучаешь?

– Некоторые гости у тебя довольно странные, – вырвалось у Адама. И чтобы сгладить оплошность, он спросил: – А кто эта брюнетка, вон там?

– Лилька. Дочь моих старых друзей. Красивая девушка. Языкатая. Со своим мнением. Познакомить вас?

Адам, ставя бутылку, слегка улыбнулся.

– Может, чуть попозже… Шикарно у тебя тут.

– У тебя все это впереди. Я верю, что ты высоко пойдешь. Высоко и далеко, именно это я имею в виду. Карьера имеет значение тогда, когда делаешь то, во что веришь. И с этой точки зрения большинство из них, – журналист повел подбородком в сторону гостей, – жертвы фрустрации. Люди они как-никак интеллигентные и понимают, что все это не может не рухнуть. Я не участвую в «Солидарности», смолоду терпеть не могу революционных баб, а их там полным-полно, по крайней мере у нас на радио. Но уж коль нам столько лет долбят о логике истории и о том, что побеждает только экономически эффективная система, то сегодня трудно не сделать из этого соответствующие выводы. Я, впрочем, стараюсь быть в добрых отношениях со всеми. Знаешь, самое важное происходит, когда мы разговариваем или когда ты играешь. То есть в общении между людьми.

– Зачем ты мне это говоришь?

Журналист с усмешкой посмотрел на него.

– А ты не это хотел услышать? Ну да, ты – человек профессора, и потому, наверное, воспринимаешь эту компанию как паноптикум. Забавно, но временами я тоже так думаю. Ладно, держись, я спускаюсь вниз, кто-то еще приехал, – бросил журналист и сбежал по ступенькам, преувеличенно радостно распахивая объятия.

Адам остался один. От калитки к хозяину шла женщина в меховой накидке; Адам с удивлением узнал в ней знаменитую пианистку Т.; следом за ней с достоинством шествовал ее муж, музыкальный критик. Клещевский инстинктивно попятился, словно ему было неприятно видеть знакомых, хотя он не сумел бы объяснить причину этого. К счастью, Владек повел их в сторону мангала. Консула по-прежнему не было видно, но, по правде, искал Адам вовсе не его; стройная девушка в светлом тем временем отошла от своего собеседника и одиноко бродила по саду. Что-то было в ней необыкновенно захватывающее, она шла, точно кралась, держа в длинных пальцах высокий бокал («Вино, наверно, пьет», – подумал Адам). Ему вспомнилось, как у нее изменилось выражение глаз, когда она бросила на него взгляд; у него создалось впечатление, что темно-зеленая радужная оболочка внезапно посветлела, почти до белизны, хотя он понимал, что это невозможно, разве что солнце осветило ее как-то по-особенному. Лицо, которое сразу запоминается: что-то от опереточной звезды, что-то от парикмахерши, надменность с примесью какой-то неопределенной испорченности. Сейчас она направилась в сторону лестницы и, когда Адама уже охватило жаром, неожиданно свернула и присела на низкой оградке, окаймляющей прудик. Она сидела и гладила ладошкой поверхность воды, всецело предавшись этому занятию, как будто ничего более интересного на свете нет. И тем не менее – это внутренне угадал Адам – она словно бы знала, что кто-то смотрит на нее. В свете солнца, которое начало уже скрываться за вершинами деревьев, что-то блеснуло у нее на лодыжке, наверно цепочка. На ногах у нее были черные туфли на высоком каблуке; при облегающих белых брюках это выглядело вызывающе, возможно, даже в дурном вкусе; «Она словно русская княжна, деклассировавшаяся в эмиграции», – внезапно подумал Адам. И когда с высоты он поглядывал на ее ягодицы, круглящиеся над каменным обрамлением водоема, то чувствовал себя так, словно он подглядывает; девушка изменила позу – как будто хотела, чтобы ею восхищались, – и отклонилась назад, демонстрируя маленькие груди, вызывающе вырисовывающиеся под свитером. Адам поставил бокал, полуосознанно относя охватившее его возбуждение на счет спиртного, но нет, ему хотелось, чтобы оно длилось, поэтому он снова взял его и допил все, что в нем оставалось. Краем глаза он увидел, что пани Т. стоит у подножия лестницы и смотрит в его сторону. И она была причиной, да, разумеется, лишь она была причиной того, что он стал медленно спускаться, но только откуда эта внезапная грусть, что способна только красиво переливаться, откуда эта грусть, что способна переливаться так красиво?

– И вы здесь! – воскликнула, глядя на него, пани Т. – Как мило, что вы вышли в свет, надо, надо, пан Збышек, бывать среди людей.

– Пан Адам, – машинально поправил он ее и, чтобы не видеть ее смущения, с глубоким поклоном подхватил ее протянутую руку.

– Ах, извините, пан Адам. Здравствуйте еще раз. – И Адам с веселым удивлением почувствовал, что она целует его в лоб. – Вот видите, к чему приводит то, что мы так редко видимся. Кстати, место в группе уже за вами или пока еще нет?

Черноволосая девушка смотрела на эту сцену со стороны; Адам, ведя какой-то необязательный разговор, все время помнил об этом. Сперва он надеялся, что пианистка скажет что-нибудь такое, чтобы девушка заинтересовалась им, например, вспомнит о его выдающихся способностях, одним словом, косвенно представит его. Но они с пани Т. прекрасно знали, чем оба занимаются, и трудно было ожидать, что он, как в скверном фильме, услышит что-нибудь вроде: «А ведь вы, пан Клещевский, подаете большие надежды как исполнитель Шопена». Так что ничего подобного не произошло, только подошел Владек.

– А, так вы знакомы, – бросил он и уже уходил с пани Т., чтобы представить ей кого-то, кто хотел, как выразился он, «выразить свое восхищение», но вдруг та девушка, по-прежнему сидящая, на оградке, бросила:

– Владек, а кто этот красавчик?

Адам почувствовал, что ему становится еще жарче, так как она явно смотрела на него.

3

– И вот мы стоим напротив друг друга, и Владек точно так, как мне и хотелось, рассказывает обо мне, и из его слов следует, что я являюсь наследником Малцужиньского, Рубинштейна и Падеревского, [43] вместе взятых. Я машинально пробормотал текст, какой обычно говорю в таких случаях, и Владек отвалил. Она протянула мне руку, в ее жесте поначалу была какая-то хищность, которая смягчалась, по мере того как ее ладонь сближалась с моей, и в конце, когда они соприкоснулись, превратилась в кошачью мягкость. Думаю, если бы не алкоголь, который в тот момент как-то немного успокоил меня, я не смог бы и двух слов связать, потому что вблизи она была еще более возбуждающей, чем мне показалось сначала; возможно, причина была в аромате, а был он очень сильный; вернее, то была целая комбинация запахов, я даже не могу тебе ее описать; сейчас мне кажется, что там среди прочих был и запах ванили, хотя нет, ваниль была позже; в любом случае эффект был такой, как если бы в детскую комнату внезапно вошла фея из «Пентхауза»: нечто небывало мягкое и в то же время страшно непристойное. «Лавана на смерть инфанты», [44] перемешанная с каким-то бордельным мотивчиком. У нее были резкие черты, маленький, чуточку птичий нос, и вообще она производила впечатление красивой волшебницы, чтобы не сказать – красивой ведьмы, вот только мягкость, с которой она говорила со мной, я воспринимал как милость. Она расспрашивала меня о работе, о музыке; было видно, что музыки она не знает, однако слушала она меня безумно внимательно; а с глазами ее происходило что-то вообще невероятное: чуткий взгляд, зрачки, пульсирующие после каждого слова, и изменение цвета радужной оболочки – понимаешь, я знал, что это невозможно, и потому был убежден, что мне это чудится.

43

Малцужиньский Витольд (1914–1977), Рубинштейн Артур (1887–1982), Падеревский Игнацы Ян (1860–1941) – выдающиеся пианисты польского происхождения.

44

Фортепьянная пьеса французского композитора Мориса Равеля (1875–1937).

Адам умолк на несколько секунд.

– У людей иногда появлялось что-то подобное в глазах, когда я играл, но не когда говорил, к тому же я тебе уже упоминал, что в тот период говорить я старался как можно меньше. А вот она, как мне казалось, заранее была на моей стороне, я не боялся, что наткнусь на ее несогласие, поскольку она была со мной согласна с первой минуты. Мы прогуливались с ней по саду, зашли на зады дома, где начиналось что-то наподобие рощицы; там, среди деревьев, я, когда прошел уже, наверное, добрый час, заикнулся, переламывая себя, что не хотел бы отрывать ее от знакомых, но она лишь улыбнулась и буквально на минуту молча взяла меня под руку. Сейчас-то я вспоминаю, что она все время стремилась к контакту, прикасалась ко мне буквально на долю секунды, я постоянно чувствовал ее руку то на запястье, то на плече, она брала меня за локоть, и эффект был совершенно потрясающий, впрочем, не только в тот, первый, раз, но и вообще – ее прикосновение открывало мне глаза, что с незапамятных времен я был напряжен, наэлектризован, а она словно снимала с меня излишний заряд. Сейчас, когда я рассказываю, звучит это, наверно, как страшная дешевка, но и тогда в этом было что-то низкопробное, но такое, какое людям нравится; видишь ли, ежели честно, мне нравится играть вальс «Франсуаза», хотя это не Брамс, не Лист и даже не Иоганн Штраус, и тут я ничего не могу поделать; порой мне кажется, что у каждого имеется своя разновидность кича, от которой невозможно отказаться, хотя ты вполне можешь понимать, что это кич, предавать его, объявляя в обществе, что это чудовищно, но потом закрываешься в четырех стенах, и кич этот на тебя действует – действует! – как бы ты себя ни обманывал. Так вот, это был, наверно, тот самый случай. Челка у нее была зачесана на левую сторону, волосы длинные, до плеч и смешно неровно подстрижены, цвет их казался неестественным, и мне пришло в голову, что это, наверно, краска, хотя в ту пору, не знаю, помнишь ли ты, все пользовались только хной; тогда появилось страшно много рыжих девушек, потому что никакого другого цвета достать было невозможно, разве что в «Певексе», [45] и если такой эффект производит краска, то это означало, что денег у девушки навалом. Богатые родители или что-нибудь в этом роде. Когда я спросил ее, не хочет ли она вернуться к знакомым, я очень испугался, что она действительно пойдет к какой-нибудь компании, потому что мне хотелось как можно дольше разговаривать с нею, но она принялась говорить о других гостях со смешной, но весьма едкой издевкой; это не было аристократическое презрение, которым, несомненно, угостила бы меня мать, и даже не отвращение, какое испытывал я, нет, она сразу перенесла это все в атмосферу снижающего гротеска, однако в ее глазах я опять заметил гнев, радужная оболочка у нее снова потемнела, но, поскольку мы стояли под деревьями, я подумал, что мне просто показалось. «Тогда пошли еще выпьем», – предложил я, потому что мы уже давно держали пустые бокалы. «Правильно, – ответила она, – пошли. Без выпивки жизнь в иные минуты становится невыносимой. У тебя хотя бы есть твоя музыка, а вот я порой просто не знаю, куда бежать».

45

В ПНР система магазинов, торговавших за валюту, аналог советских «Березок».