Апокриф

Тут к Нониа пришло осознание того, что он, пожалуй, накопил уже вполне достаточно ярких впечатлений, чтобы вплотную приступить к реализации своего призвания. И действительно, за спиной остались десятки городов в отдаленных, в том числе весьма экзотических странах; в памяти скопилась масса забавных, не очень забавных и даже трагических случаев, свидетелем и участником которых ему пришлось стать. Встреченные на пути сотни людей самых разных характеров и устремлений могли дать сколько угодно прототипов для создания героев будущих писаний…

Об эту пору изрядно поредевшее «Вольное братство» очень удачно для Нониа занесло именно в ту часть пресловутой дельты Смилты, которая после Шестилетней войны осталась за Соединенным Королевством Великой Равнины. Самая неугомонная часть молодежной вольницы устроила по своему обыкновению шумную акцию перед кафедральным храмом в портовом городе Смилтач. Лозунги на этот раз были довольно невинными — что-то такое экуменистическое. Однако в этой местности краснокаменная паства по давней традиции отличалась особой ортодоксальностью, и это, вкупе с излишне свободными манерами демонстрантов, показалось ей непростительной наглостью. Возникла большая драка, в дело вмешалась полиция, и Нониа, в который уже раз, оказался в «обезъяннике». Но тут выяснилось, что краткосрочная виза для въезда в Королевство у него закончилась несколько дней назад, и судья, рассматривавший административные протоколы немедленно вынес решение о депортации смутьяна на родину, благо, пограничный переход находился на мосту через Большую Ветку в пределах прямой видимости из окон судебного зала, так что казна не должна была даже разоряться на процедуре выдворения. Уже через три дня, которые Нониа провел в камере, его передали пограничникам НДФ, которые, проверив новоприбывшего по разным криминальным учетам и не найдя за ним ничего предосудительного, отпустили скитальца на все четыре стороны. Но теперь между Нониа и «Вольным братством» лежала граница, перейти которую он не мог, что и было сочтено им как перст судьбы, указующий дорогу домой. Используя приобретенные за последний год навыки бродячей жизни, он довольно быстро, где автостопом, а где — на «собаках», преодолел путь до родного города, пролегавший через два кантона, и, наконец, объявился пред очами отца и матери.

Родители Нониа были суровыми людьми, и трогательной сцены «возвращения блудного сына» не вышло. В крове ему, правда, не отказали и даже накормили ординарным ужином, но тут же поинтересовались, как он собирается зарабатывать себе на жизнь, дав тем самым понять, что содержать его, великовозрастного дармоеда, просто так никто не собирается.

И тут выяснилось, что за почти полтора года скитаний Нониа не научился почти ничему, и, в первую очередь, умению вкалывать, то есть упорно и старательно выполнять какую бы то ни было работу. Тем не менее, он не был идейным тунеядцем и потому отправился искать себе применение. Должности, которые предлагали ему, не имевшему никакого образования или серьезных практических навыков, оказывались соответствующими: курьер, уборщик, заправщик, доставщик и тому подобное. Нониа не отказывался, но нигде долго не держался, — чрезвычайно мешала память «Вольного братства». Он постоянно просыпал по утрам, не умел вовремя прибывать в назначенные места и при этом бесил руководство высокомерными рассуждениями о собственных правах и свободах…

Его писательство тоже не задавалось. Если с небольшими стихами было еще туда-сюда, то для писания более или менее объемной прозы требовалось много времени и умение надолго сосредоточиваться. А этого дара у него как раз и не было. Поэтому рассказы оставались в черновиках, романы замерли на первых страницах, а довольно оригинальные, но сыроватые вирши печатать никто не хотел. Слава ходила невидимой где-то за горизонтом круга его жизни…

К двадцати семи годам он постепенно начал о себе думать как о неудачнике, выбрав, как нередко случается в таких случаях, позу непонятого гения. В этой позе он бы и умер через энное количество лет, если бы судьба вновь не свела его с Острихсом.

* * *

Кантон проводил довыборы в законодательное собрание и по телевидению постоянно призывали за кого-нибудь голосовать. Нониа политикой не интересовался и при появлении на экране физиономии очередного агитатора сразу переключал канал. И в тот вечер он также хотел было пустить в дело пульт, но палец замер на кнопке. Из окна телевизора на него смотрело знакомое лицо. Острихс!

— Экла! — громко позвал он молодую женщину, с которой сожительствовал уже года два, не столько по причине большой к ней любви, сколько потому, что она владела небольшой квартиркой, и это обстоятельство позволило Нониа съехать из родительского дома, подальше от вечного занудства отца и матери. — Экла! Я этого парня хорошо знаю!

— Ты, знаешь Острихса Глэдди?! — изумилась пришедшая с кухни подруга, и Нониа понял, что в последнее время он, видимо, пропустил что-то важное.

— А ты-то откуда его знаешь? — с не меньшим удивлением поинтересовался он.

— Да ты у меня совсем не от мира сего! — отвечала политически подкованная сожительница. — Это же «делатель депутатов»! О нем вообще чудеса рассказывают! Ты, правда, его знаешь?! Он, между прочим, в нашей гостинице остановился…

* * *

Утром следующего дня Нониа организовал засаду в вестибюле лучшего городского отеля, где работала горничной его Экла. Ему повезло. Не прошло и получаса, как из большого лифта вышел Острихс в сопровождении нескольких солидных господ и их охранников.

Нониа стремительно поднялся и двинулся наперерез компании.

— Острихс! — громко воскликнул он.

Один из охранников профессионально четко преградил ему дорогу, но Острихс поразительно быстро, с учетом значительного времени, прошедшего с тех пор как они виделись в последний раз, узнал того, кто назвал его по имени.

— Все нормально! — сказал он охраннику, и тут же без перехода, — Нониа! Ты откуда здесь! Я рад, слушай, правда, рад!

Нониа сам был поражен такой реакции Острихса. Он-то опасался, что тот его и не вспомнит, или не захочет вспомнить. Однако у Острихса с «Вольным братством», видимо, было связано что-то такое, что делало радостным и желанным любое напоминание о тех временах.

— Я сейчас должен уехать, но часа через четыре вернусь, — продолжал Острихс с энтузиазмом. — Сможешь подойти?… Вот и отлично! Портье я предупрежу, чтобы тебя проводили в номер. Если задержусь, обязательно дождись! Слышишь?..

* * *

Конечно, он дождался. Они просидели до ночи, вспоминая все сумасбродства, находки и потери «Вольного братства», а Нониа, посетовав на бесперспективность нынешнего своего существование, высказался в том смысле, что душу бы заложил, за то, чтобы вновь хлебнуть немного той вольной кочевой жизни.

— А бросай все к черту! — тут же предложил Острихс, — и давай со мной!

Такого Нониа не ожидал и в самых лучших своих предположениях.

— А что я делать-то буду?

— А что ты в «Вольном братстве» делал? Ты же, кажется, впечатлениями напитывался? Писать хотел? Вот и продолжай напитываться? И пиши, наконец! Понимаешь, Нониа, может быть, самое лучшее и самое правильное, что я могу делать в нынешнем моем статусе, так это помочь хотя бы нескольким людям обрести удачу и самореализоваться… Пользуйся, пока есть такая возможность!

Глава 20. Волшебник

Спонтанно блуждая по пространствам Народно-Демократической Федерации, «Чужой» продолжал увлекать своим притяжением частички человеческого материала, и к тому моменту, когда Федеральное Бюро запустило на его орбиту Тиоракиса, число постоянных спутников Острихса уже перевалило через десяток.

При этом обнаружилась забавная вещь. Часть уникального дара «делателя депутатов» как бы переходила на его сателлитов. Правда, как раз в этом факте чуда, скорее всего, не было, а имел место достаточно хорошо известный феномен социальной психологии. Вирус мифа — штука заразная, и какого пророка ни возьми, глядишь, люди начинают приписывать и его ученикам способность совершать чудеса.

Сам Острихс в пророки не метил и спутников своих в учениках не числил, однако, против его воли подобная слава о нем стала распространяться в широких массах населения, всегда склонных к пагубе суеверий, несмотря на все усилия образованных церковников и матерых атеистов.