Аптечка номер 4

— То есть никогда?

— Именно. Такая бутылка сейчас редкость в России, так что мы возьмем ее с собой. Если что, продадим. К тому же фамильных драгоценностей у меня все равно нет.

Я представил, что мы заблудимся в карельских лесах. Последняя банка фасоли будет съедена с последней порцией гречки, сваренной на последнем баллоне газа. Мы выбьемся из сил и сядем помирать на ковре из сосновых иголок. А финальные часы нашей жизни украсит французский коньяк.

Сам-то я кинул в рюкзак бутылку водки. Не из торгово-обменных соображений, а с тем, чтобы запивать потрясения. Если они, конечно, суждены.

Согласно плану Заремы, нам предстояло добраться на пригородном автобусе до трассы, ведущей в Москву, и там ловить попутки.

Совместная дорога, получалось, делала нас попутчиками. Мне больше импонировало слово «спутник». «Моя спутница» — это звучало солидно, хоть и двусмысленно, и накладывало обязательства.

Мы выдвинулись. До пригородного автобуса нас вез другой автобус.

Заняв место у окна, я вглядывался в машины, остановки, вывески. Каждая надпись наполнялась таким глубоким нравственным содержанием, какое владельцы и не вкладывали в свое дело. При слове «Добропек» перед глазами вставал румяный пекарь с усами и в колпаке, любовно, с видом объятого вдохновением композитора, вылепляющий кренделя и плюшки. Шиномонтажка «Поправимо!» вызывала в памяти бригаду высококвалифицированных механиков, во всеоружии ждущих гонщика на пит-стопе, дабы подлатать болид и отправить пилота дальше в погоню за призами. «Юрист для людей» рисовал в воображении романтика делопроизводства. Дон Кихот от правового мира сражался с ветряными мельницами коррупции, которая перемалывала в своих жерновах самых порядочных, самых принципиальных. Юрист для людей, не требуя платы, бросался на защиту студентов, расклеивших листовки с призывами к миру, и бабушек, обсчитанных на кассе.

На магазине «Все инструменты» случился сбой. Название напомнило, как однажды повздорил с отцом. Перечисляя ему таланты Тейлор Свифт, я упомянул, что она мультиинструменталистка.

— Кто-кто она?

— Мультиинструменталистка. Играет на нескольких инструментах: гитара, пианино, банджо, укулеле.

— Так бы сразу и сказал, что играет на нескольких инструментах. Зачем русский язык портить?

Дернуло же тогда сострить, что с представлениями, будто «инструмент» — это исконно русское слово, отцу самое место в правительственной комиссии по русскому языку.

На остановке пригородных автобусов Зарема напомнила:

— У тебя еще есть шанс вернуться в универ.

— Так себе соблазн.

— Ты ведь на журналистике?

Я кивнул.

— Ну вот. Мог бы получить диплом, отслужить и пойти в военкоры. Когда начнется мировая вой на, будешь писать о великих победах. Откроешь сбор денег на беспилотники.

— Как-то не тянет, спасибо.

На журналистском факультете господствовало ощущение, что мы впряглись — то ли из чувства долга, то ли по инерции — в длинную упряжку университетской науки и безуспешно топтались на месте, стараясь сдвинуть громадное нечто. К то-то строил из себя породистого скакуна, кто-то прикидывался рабочей лошадкой, кто-то не утруждался самоидентификацией. Каждый притворялся, что пока не сдох.

Впряглись все, и все чувствовали себя одинокими. Преподы читали лекции, устаревшие в нулевые. Студенты конспектировали анемичные речи и готовили рефераты для отчетов, призванных поддержать иллюзию системной подготовки кадров.

Если бы мы учились иносказательно говорить о существенном, я бы держался за университет когтями и зубами, но мы обходили стороной все, до чего мог и желал дотянуться эзопов язык. Вторжение, бомбардировки в отвязном натовском стиле, странные договоренности, запрет обсуждать частную и публичную жизнь первых лиц, снова странные договоренности — все игнорировалось или выталкивалось за пределы дискуссий. Если поначалу кто-то на свой страх и риск выступал, робко и сбивчиво, против вой ны или за нее, то вскоре, задетый общим безразличием, сворачивал резкую риторику и убавлял голос до фоновых шумов. «Хватит бухтеть и дестабилизировать ситуацию» — вот что читалось на лицах. Стерильная университетская среда сопротивлялась мысли, как инфекции, и ждала, пока время само снимет острые вопросы.

Словосочетание «честная журналистика» звучало как полноценный анекдот. Диплом журналиста в рейтинге полезных приобретений располагался где-то между годовым абонементом в библиотеку и шапочкой из фольги.

Так что, и правда, не тянуло.

Мы сели на пригородный автобус.

Выезд из города караулила патрульная машина. Когда она исчезла из виду, Зарема сказала:

— Выборочно останавливают. Проверяют документы. Бывает, и разворачивают без причин.

Я сообразил, что автобус она выбрала, чтобы безболезненно пересечь первую черту.

— Будь готов, что в Ленобласти таких патрулей больше. Там нанимают тероборону.

Очевидно, в связке «лидер — ведомый» мне отвели вторую роль. Объясняли, оберегали от информационного передоза, принимали за меня решения. Пока правильные.

Папа, узнай об этом, пристыдил бы. Сказал бы, что поступаю не по-мужски, когда так легко подчиняюсь женщине.

Разговоры о мужском достоинстве, такие болезненные, тоже коробили меня, потому что сводились к вопросу: «Мужик ты или нет?». Представления о маскулинности, как правило, упирались в трагикомичные образы. Батя, который чешет волосатый живот и не стесняется этого. Одноклассник, который впрягается в ипотеку на тридцать лет и пашет по двенадцать часов. Бедняга, который послушно является по повестке в военкомат и сидит в окопе под шквальным огнем артиллерии, даже когда командир сбежал. Все это отдаляло от подлинной мужественности, заслоняло путь к ней кривыми зеркалами. Как будто существовало что-то еще, что не нуждалось в громких фразах и оправданиях.

Мы вышли из автобуса на нужной нам трассе М-7. Заправки и человейники остались позади. Справа желтела пшеница. Слева, за бесхозным полем, виднелся березовый подлесок.

Зарема вытащила ключи от дома и метнула в сторону березок. Связка описала дугу и приземлилась в сорняковые заросли.

Лицо моей спутницы светилось от восторга.

— Так выглядят сожженные мосты? — спросил я.

— Ты не представляешь, как я рада! Когда госслужбы меня хватятся и захотят прибрать к рукам мою квартиру, их ждет большое разочарование. На днях я оформила квартиру на тетю.

— И куда ты выписалась?

— Как куда? В никуда!

Я улыбнулся. Зарема могла гордиться собой. По Закону о релоцированных жилье полагалось государству, но в ее случае государству не перепадало ничего.

Получается, бросок ключей в пустоту — чисто символический жест.

Зарема поднесла к лицу свернутый походный коврик и посмотрела в него, как в подзорную трубу.

— Приключение начинается!

3

Зарема выставила руку с вытянутым пальцем.

Мимо промчался десяток авто.

— Если не срабатывает, надо пройти чуть-чуть по обочине и ловить снова, — объяснила Зарема. — Примета такая.

Так и поступили. Никто из водителей опять не впечатлился. Моя спутница обхватила пальцами лямки рюкзака и двинулась вперед.

Я оглянулся. Ну и темпы. Остановка, куда нас привез автобус, и не собиралась пропадать из поля зрения. Мои глаза различали черный пакет, торчащий из мусорной урны.

— Сколько раз ты каталась автостопом?

— Четыре.

— А когда в последний?

— В девятнадцатом. Перед ковидом. Ездила к подружке на новогодние каникулы.

Меньше всего мне хотелось приставать с вопросами, но мучиться сомнениями тоже был не вариант.

— Не думаешь, что с тех пор водители перестали брать попутчиков? Все-таки многое поменялось… Карантин, вой на. Доверия в обществе поубавилось.

— Ты же доверился.

— Это не показатель. Я к тому, что в целом социальная дистанция увеличилась. Каждый сам за себя. С чего бы кому-то катать незнакомцев? Еще и бесплатно.