Арабская поэзия средних веков
Шрифт:
* * *
Луноликие скрылись в своих паланкинах. Чуть качаясь, плывут у верблюдов на спинах. Там за легкой завесой от взоров укрыты Белый мрамор плеча, и уста, и ланиты. Паланкины уходят, плывут караваны, Обещанья вернуться – пустые обманы. Вот махнула рукой, обнажая запястье, Гроздь перстов уронив… Я пьянею от страсти! И свернула к Садиру, вдали пропадая, И о скорой могиле взмолился тогда я. Но внезапно вернулась она и спросила: «Неужель одного тебя примет могила?» О голубка, дрожит в твоем голосе мука! Как тебя ворковать заставляет разлука! Как исходишься ты в этих жалобных стонах, Отбирая н сон и покой у влюбленных! Как ты к смерти зовешь… О, помедли, не надо! Может, утренний ветер повеет прохладой, Может, облако с гор разольется над сушей И дождем напоит воспаленные души. Дай пожить хоть немного, чтоб в ясные ночи Стали зорки, как звезды, неспящие очи; Чтобы дух, пробужденный в немое мгновенье, Вместе с молнией вспыхнул бы в новом прозренье. Благо тихому сну, нам дающему силу! Нет,
* * *
В обители святой, в просторах Зу-Салама, В бессчетных обликах изваяна газель. Я вижу сонмы звезд, служу во многих храмах И сторожу луга бесчисленных земель. Я древний звездочет, пастух степей, я – инок. И всех троих люблю, и все они – одно. О, не хули меня, мой друг, перед единой, Которой все и всех вместить в себе дано. У солнца блеск ее, и стройность у газели, У мраморных богинь – белеющая грудь. Ее одежду взяв, луга зазеленели И пестрые цветы смогли в лучах сверкнуть. Весна – дыханье той, невидимо великой, А проблеск молний – свет единственного лика. * * *
О, ответь мне, лужайка, укрытая в скалах,- Чья улыбка в покое твоем просверкала? Чьи шатры под твоею раскинулись тенью? Кто расслышал твой зов и затих на мгновенье? Ты, над кем беззакатное золото брезжит, Так свежа, что в росе не нуждаешься свежей. Бурным ливнем тебе омываться не надо,- В зной и в засуху вся ты – родник и прохлада,- Так тениста, что тени не просишь у склона, Как корзина с плодами, полна, благовонна, И тиха до того, что блаженные уши Каравана не слышат и криков пастушьих. Ранним утром смятенье в долине Акик. Там седлают верблюдов, там гомон и крик. Долог путь по ущельям глубоким и скалам К неприступной вершине сверкающей Алам. Даже сокол не сможет добраться туда, Только белый орел долетит до гнезда И замрет на узорчатом гребне вершины, Как в развалинах замка на башне старинной. Там на камне седом прочитаешь строку: «Кто разделит с влюбленным огонь и тоску?» О забросивший к звездам души своей пламя, Ты затоптан, как угль, у нее под ногами. О познавший крыла дерзновенного взмах, Ты не в силах привстать, утопая в слезах, И, живущий в горах, над орлиным гнездовьем, Ты в пыли распростерт и раздавлен любовью. Вы, уснувшие в тихой долине Акик, Вы, нашедшие вечности чистый родник, Вы, бредущие к водам живым вереницей, Чтобы жажду забыть, чтоб навеки напиться! О, очнитесь скорей! О, придите сюда! Помогите! Меня поразила беда В стройном облике девы, чей голос и взор Застигают врасплох, как набег среди гор. Запах мускуса легкий едва уловим, Вся она – точно ветка под ветром хмельным; Словно кокон – плывущая линия стана, Бедра – будто холмы на равнине песчаной. О хулитель, над сердцем моим не злословь! Друг, уйми свой укор, не брани за любовь. Лишь рыданьями только могу отвечать я На упреки друзей и на вражьи проклятья. Точно в плащ, я в печаль завернулся свою. Пью любовь по утрам, слезы вечером пью. * * *
О, смерть и горе сердцу моему! О радость духа, о бесценный дар!– В груди моей живет полдневный жар, В душе – луна, рассеявшая тьму. О мускус! Ветка свежая моя! Что благовонней в мире, что свежей? Нектар сладчайший – радость жизни всей С любимых уст твоих впиваю я. О, луны щек, блеснувшие на миг Из-под шелков нависшей темноты! Нас ослепить собой боишься ты И потому не открываешь лик. Ты – солнце утра, молодой побег, Хранимый сердцем трепетным моим. Я напою тебя дождем живым. Водою светлой самых чистых рек. И ты взойдешь, как чудо для очей. Увянешь – смерть для сердца моего. Я в золото влюбился оттого, Что ты в венце из золотых кудрей. И если б в Еве видел сатана Твой блеск, он преклонился б и поник; И, созерцая светоносный лик, Где красоты сияют письмена, Свои скрижали бросил бы Идрис,- Ты для пророка вера и закон. Тебе одной бы уступила трон Царица Сабы, гордая Билькис. О утро, подари нам аромат! О, ветра благовонного порыв!
– Ее дыханьем землю напоив, Цветы и ветки нас к себе манят. Восточный ветер шепчет и зовет В путь к дальней Кабе… Ветер, усыпи! О, дай очнуться где-нибудь в степи, В ущелье Мины, у крутых высот… Не удивляйтесь, что в тоску свою Я вплел всех трав и всех ветров следы,- Когда поет голубка у воды, Я дальний зов и голос узнаю.
* * *
Лишь следы на песке да шатер обветшалый - Место жизни пустыней безжизненной стало. Встань у ветхих шатров и в немом удивленье Узнавай их – свои незабвенные тени. Здесь со щек твоих мог собирать я когда-то, Как с душистых лужаек, весны ароматы. Просверкав, ты ушла, как в засушье зарница, Не даруя дождя, не давая напиться. «Да,- был вздох мне в ответ,- здесь под ивою гибкой Ты ловил стрелы молний – сверканье улыбки, А теперь на пустых обезлюдевших склонах Жгут, как молнии, гребни камней раскаленных. В чем вина этих мест? Только время виною В том, что стало с шатрами, с тобою и мною». И тогда я смирился и стихнул, прощая Боль мою омертвелому этому краю. И спросил, увидав, что лежат ее земли Там, где ветры скрестились, просторы объемля: «О, поведай, что ветры тебе рассказали?» «Там,- сказала она,- где пустынные дали, Средь бесплодных равнин на песчаниках диких Есть шатры нестареющих дев солнцеликих». * * *
О,
светлые девы, мелькнувшие сердцу мгновенно! Они мне сияли в дороге у Кабы, священной. Паломник, бредущий за их ускользающей тенью, Вдохни аромат их, вдохни красоты дуновенье. Во тьме бездорожий мерцает в груди моей пламя. Я путь освещаю горящими их именами. А если бреду в караване их, черною ночью Полдневное солнце я на небе вижу воочью. Одну из небесных подруг мои песни воспели - О, блеск ослепительный, стройность и гибкость газели! Ничто на земле состязанья не выдержит с нею - Поникнет газель, и звезда устыдится, бледнея. Во лбу ее – солнце, ночь дремлет в косе ее длинной. О солнце и ночь, вы слились в ее образ единый! Я с ней – и в ночи мне сияет светило дневное, А мрак ее кос укрывает от жгучего зноя. * * *
Я откликаюсь каждой птице На песню скорби, песню горя. Пока напев тоскливый длится, Душа ему слезами вторит. И порывается, тоскуя, Сказать певице сиротливой: «Ты знаешь ту, кого люблю я? Тебе о ней сказали ивы?» * * *
Когда воркует горлинка, не плакать я не в силах, Когда воркует горлинка, я в горестях унылых; И слезы катятся, и я горючих слез не прячу. Когда воркует горлинка, я с нею вместе плачу. Осиротела горлинка – запричитала тонко; И мать бывает сиротой, похоронив ребенка! А я на горестной земле за всех сирот печальник. Хоть бессловесна горлинка – я вовсе не молчальник. Во мне неутолима страсть к той горестной округе, Где бьют ключи и горячи в ночи глаза подруги, Чей взгляд, метнувшись, наповал влюбленного уложит, Чей взгляд – булат и, как кинжал, вонзиться в сердце может. Я слезы горькие копил, я знал – настанет жажда, Я в тайнике любовь хранил, боясь охулки каждой. Но ворон трижды прокричал, и суждена разлука; Расстались мы, и мир узнал, кого терзает мука… Они умчались, в ночь скача, верблюдов погоняли, И те, поклажу волоча, кричали и стенали. А я поводьев не рванул, почуяв горечь скачки, А я верблюда повернул, дышавшего в горячке. Когда любовью ранен ты, тебя убьет разлука. Но если встреча суждена – легка любая мука! Запомни, порицатель мой: доднесь, вовек и ныне Она одна любима мной – и здесь и на чужбине! * * *
Когда душа вернулась в тело, они оставили меня. Я, плачась на судьбину, плакал, происходящее кляня. А тот, из-за кого я плачу,- он для меня родней отца, Невыносима с ним разлука, жизнь солонее солонца. Забыть не мог я взор опасный и сладостный румянец щек. И сумерки волос прекрасных, и ясный лоб забыть не мог. И вот снялось терпенье с места, и объявилась скорбь взамен, А меж терпением и скорбью любовь мне учинила плен. Кто горю моему поможет? Есть милосердный кто-нибудь? Кто маету мою разделит? Влюбленному укажет путь? О! Всякий раз, когда в тревоге я одиноко слезы лью, Слепя, выплакивают слезы страсть и бессонницу мою. И если я молю о взгляде, как молят в засуху дожди, Мне отвечают: «Все обрящешь, но сострадания не жди! И взгляд ие даст успокоенья, твоя неутолима боль! Взгляд – это молния, не боле; от сострадания уволь!» Но я, увы, забыть не в силах, как умолял и уповал, И к молниям искал дорогу – я, пораженный наповал. Назло всем воронам разлуки, ищу я молнию в песках! Пускай за карканье и злобу карает воронов Аллах. Верблюд, ты ворону подобен, усугубителю разлук,- Невесть куда любовь уносишь, а с пей – моей надежды вьюк. * * *
О погонщик верблюдов, не надо спешить, постой! Я за вами бреду спозаранку, больной и пустой… Стой, погонщик! Помедли! Вниманьем меня удостой! Богом я заклинаю тебя и любовной своей маетой! Слабы ноги мои, но душа окрылилась мечтой - Милосердья прошу и молю об услуге простой; Ведь не может чеканщик узор проковать золотой, Если сбиты чеканы и крив молоточек литой. Ты в долину сверни, к тем кострам – там их мирный постой. О благая долина! Мне сладостен дым твой густой. О долина, ты всех собрала, кто мне верный устой, Кто – дыханье мое и души моей жаркий настой! Я любовь заслужу, коль умру со своей тяготой На коне ли, в постели иль в сирой степи, как святой. * * *
Остановись у палаток, развалины обрыдай, Стенам обветшалым вопрос вековечный задай; Узнай ты у них, где твоих ненаглядных шатры, Где след их в пустыне, поклаяса, стада и костры. Все словно бы рядом, но это всегдашний мираж: И пальмы, и люди, и груды лежащих поклаж. Все так далеки, а пустыня окрест горяча, Они на чужбине кочуют у чудо-ключа. Я ветер восточный спросил: «О, скажи, задувавший с утра, Где встретил ты их – на пути или возле шатра?» И ветер ответил: «Они на вершине холма Поставили нынче свои кочевые дома. Они над любимой раскинули полог цветной, Чтоб ей не во вред оказался полуденный зной. Верблюдов усталых уже разгрузили они. А ты собирайся! Седлай! Разыщи! Догони! Когда же устанешь гостить по заезжим дворам, Когда поплутаешь по долам, пескам и горам, Тогда их стоянку почует замученный конь - Увидишь костер их, похожий на страсти огонь. Седлай! Собирайся! Ты страстью великой объят. А страхи пустыни пред нею беспомощней львят!» * * *
Там, где в былые дни я ублажал прелестниц, Ни кровли, ни двора, ни галерей, ни лестниц,- Лишь пустота и стон, и стены обвалились… А в прежние года здесь пели, веселились… Но караваи ушел, и я не знал об этом. Не знали и они, что связан я обетом Не забывать их, звать, стремиться в их пороги. Так будь, моя любовь, им проводник в дороге, И в час, когда в степи поскачут под ветрами, И в час, когда в шатрах устелют пол коврами. Поставь они шатры среди сухой долины - И травы зашумят, и закричат павлины, И зацветет досель пустынная округа, И станет их привал благоуханней луга. Но стоит им уйти – и место обратится Кладбищем для того, кто сердцем к ним стремится.
Поделиться с друзьями: