Арарат

Чарский с беспокойством ожидал, какое впечатление произведет первая минута, но он заметил, что наряд, который показался ему так неприличен, не произвел того же действия на публику. Сам Чарский не нашел ничего в нем смешного, когда увидел его на подмостках, с бледным лицом, ярко освещенным множеством ламп и свечей. Плеск утих; говор умолк… Итальянец, изъясняясь на плохом французском языке, просил господ посетителей назначить несколько тем, написав их на особых бумажках. При этом неожиданном приглашении все молча поглядели друг на друга и никто ничего не отвечал. Итальянец, подождав немного, повторил свою просьбу робким и смиренным голосом. Чарский стоял под самыми подмостками; им овладело беспокойство; он предчувствовал, что дело без него не обойдется и что принужден он будет написать свою тему. В самом деле, несколько дамских головок обратились к нему и стали вызывать его сперва вполголоса, потом громче и громче. Услыша имя его, импровизатор отыскал его глазами у своих ног и подал ему карандаш и клочок бумаги с дружескою улыбкою. Играть роль в этой комедии казалось Чарскому очень неприятно, но делать было нечего; он взял карандаш и бумагу из рук итальянца, написал несколько слов; итальянец, взяв со стола вазу, сошел с подмостков, поднес ее Чарскому, который бросил в нее свою тему. Его пример подействовал; два журналиста, в качестве литераторов, почли обязанностию написать каждый по теме; секретарь неаполитанского посольства и молодой человек, недавно возвратившийся из путешествия, бредя о Флоренции, положили в урну свои свернутые бумажки; наконец, одна некрасивая девица, по приказанию своей матери, со слезами на глазах написала несколько строк по-итальянски и, покраснев по уши, отдала их импровизатору, между тем как дамы смотрели на нее молча, с едва заметной усмешкою. Возвратясь на свои подмостки, импровизатор поставил урну на стол и стал вынимать бумажки одну за другой, читая каждую вслух:

Семейство Ченчи.

(La famiglia dei Cenci.)

L'ultimo giorno di Pompeia.

Cleopatra e i suoi amanti.

La primavera veduta da una prigione.

II trionfo di Tasso [11] .

– Что прикажет почтенная публика? – спросил смиренный итальянец, – назначит ли мне сама один из предложенных предметов или предоставит решить это жребию?..

– Жребий!.. – сказал один голос из толпы.

– Жребий, жребий! – повторила публика.

Импровизатор сошел опять с подмостков, держа в руках урну, и спросил: «Кому угодно будет вынуть тему?» Импровизатор обвел умоляющим взором первые ряды стульев. Ни одна из блестящих дам, тут сидевших, не тронулась. Импровизатор, не привыкший к северному равнодушию, казалось, страдал… вдруг заметил он в стороне поднявшуюся ручку в белой маленькой перчатке; он с живостию оборотился и подошел к молодой величавой красавице, сидевшей на краю второго ряда. Она встала безо всякого смущения и со всевозможною простотою опустила в урну аристократическую ручку и вынула сверток.

11

Последний день Помпеи. Клеопатра и ее любовники. Весна из окон тюрьмы. Торжество Тассо (ит.).

– Извольте развернуть и прочитать, – сказал ей импровизатор. Красавица развернула бумажку и прочла вслух:

– Cleopatra е i suoi amanti.

Эти слова произнесены были тихим голосом, но в зале царствовала такая тишина, что все их услышали. Импровизатор низко поклонился прекрасной даме с видом глубокой благодарности и возвратился на свои подмостки.

– Господа, – сказал он, обратясь к публике, – жребий назначил мне предметом импровизации Клеопатру и ее любовников. Покорно прошу особу, избравшую эту тему, пояснить мне свою мысль: о каких любовниках здесь идет речь, perch'e la grande regina n'aveva molto… [12]

12

Потому что у великой царицы было много… (ит.).

При сих словах многие мужчины громко засмеялись. Импровизатор немного смутился.

– Я желал бы знать, – продолжал он, – на какую историческую черту намекала особа, избравшая эту тему… Я буду весьма благодарен, если угодно ей будет изъясниться.

Никто не торопился отвечать. Несколько дам оборотили взоры на некрасивую девушку, написавшую тему по приказанию своей матери. Бедная девушка заметила это неблагосклонное внимание и так смутилась, что слезы повисли на ее ресницах… Чарский не мог этого вынести и, обратясь к импровизатору, сказал ему на итальянском языке:

– Тема предложена мною. Я имел в виду показание Аврелия Виктора, который пишет, будто бы Клеопатра назначила смерть ценою своей любви и что нашлись обожатели, которых таковое условие не испугало и не отвратило… Мне кажется, однако, что предмет немного затруднителен… не выберете ли вы другого?..

Но уже импровизатор чувствовал приближение бога… Он дал знак музыкантам играть… Лицо его страшно побледнело, он затрепетал как в лихорадке; глаза его засверкали чудным огнем; он приподнял рукою черные свои волосы, отер платком высокое чело, покрытое каплями пота… и вдруг шагнул вперед, сложил крестом руки на грудь… музыка умолкла… Импровизация началась.

Чертог сиял. Гремели хоромПевцы при звуке флейт и лир.Царица голосом и взоромСвой пышный оживляла пир;Сердца неслись к ее престолу,Но вдруг над чашей золотойОна задумалась и долуПоникла дивною главой…И пышный пир как будто дремлет,Безмолвны гости. Хор молчит.Но вновь она чело подъемлетИ с видом ясным говорит:В моей любви для вас блаженство?Блаженство можно вам купить…Внемлите ж мне: могу равенствоМеж вами я восстановить.Кто к торгу страстному приступит?Свою любовь я продаю;Скажите: кто меж вами купитЦеною жизни ночь мою? —– Клянусь… – о матерь наслаждений,Тебе неслыханно служу,На ложе страстных искушенийПростой наемницей всхожу.Внемли же, мощная Киприда,И вы, подземные цари,О боги грозного Аида,Клянусь – до утренней зариМоих властителей желаньяЯ сладострастно утомлюИ всеми тайнами лобзаньяИ дивной негой утолю.Но только утренней порфиройАврора вечная блеснет,Клянусь – под смертною секиройГлава счастливцев отпадет.Рекла – и ужас всех объемлет,И страстью дрогнули сердца…Она смущенный ропот внемлетС холодной дерзостью лица,И взор презрительный обводитКругом поклонников своих…Вдруг из толпы один выходит,Вослед за ним и два других.Смела их поступь; ясны очи;Навстречу им она встает;Свершилось: куплены три ночи,И ложе смерти их зовет.Благословенные жрецами,Теперь из урны роковойПред неподвижными гостямиВыходят жребии чредой.И первый – Флавий, воин смелый,В дружинах римских поседелый;Снести не мог он от женыВысокомерного презренья;Он принял вызов наслажденья,Как принимал во дни войныОн вызов ярого сраженья.За ним Критон, младой мудрец,Рожденный в рощах Эпикура,Критон, поклонник и певецХарит, Киприды и Амура…Любезный сердцу и очам,Как вешний цвет едва развитый,Последний имени векамНе передал. Его ланитыПух первый нежно отенял;Восторг в очах его сиял;Страстей неопытная силаКипела в сердце молодом…И с умилением на немЦарица взор остановила…

Меня прерывает нежданная посетительница. Она стоит перед моим заваленным бумагами столом, и облегчение, выражающееся на ее бледном лице, смешано с досадой. Несколько секунд я совершенно не могу понять, что это за девушка со стройной фигурой, одетая в красный свитер и выцветшие джинсы. На руках у нее красные же перчатки. Я слишком захвачен Чарским, импровизатором, смущающейся до слез некрасивой девицей и ее властной матерью, молодой величавой красавицей, вынувшей тему. Меня занимало, какое отношение имеют они, эти женщины, к Чарскому или к импровизатору. Полагаю, что Чарский их знает, но лишь в лицо, допустим, видел их на балах; а может быть, между ними существует более тесная связь? Как это бесит, что прервали меня именно сейчас, как раз в том месте, где вдохновение угасло и в прошлый раз. Возможно, я обречен так никогда и не узнать об этих людях ничего больше. Флавий, Критон и безымянный юноша не насладятся любовью Клеопатры и не вкусят секиры евнуха… Однако уверен, что, не помешай мне сейчас эта дурочка, мне удалось бы продвинуть их судьбы дальше.

– Почему же ты меня не ждешь? – вопрошает она требовательным тоном. – Я просидела в твоей каюте несколько часов, никак не могла понять, куда ты подевался.

– Прости, Анна, – отвечаю я – ибо теперь знаю, кто она такая, и с чувством вины припоминаю, что, пытаясь отделаться от нее днем, сказал, что она может зайти ко мне после полуночи, если будет такое желание. Встреча, однако, не была назначена твердо. – Мне захотелось поработать, – продолжал я, – а в каюте было очень душно.

Она уселась напротив, отодвинув несколько пустых стаканов, и подперла голову руками.

– Ладно, я нашла тебя, а это главное.

Она смотрела на меня яркими, полными любви глазами.

– Да, ты меня нашла.

Под ее немигающим пристальным взглядом мне сделалось не по себе. Меня сковывало ее присутствие, я не мог вообразить, что такое я в ней нашел в ту первую ночь. Она была слишком уж тощей, а ее ломаный русский, столь очаровательный поначалу, уже порядком опротивел. Но главное – она была слишком юна и неопытна, женщина постарше поняла бы, что раздражает меня, и ушла бы, но Анна в этом отношении оставалась совершенно слепа. Мне бы сидеть сейчас лицом к лицу с другой Анной, Анной Керн, зрелой и изящной, как молодая дама, что помогла импровизатору… Анной Петровной Керн, о которой я написал:

Я помню чудное мгновенье:Передо мной явилась ты,Как мимолетное виденье,Как гений чистой красоты.

Долгие годы она мне сопротивлялась, но впоследствии мы стали добрыми друзьями, и это было замечательно. Прискорбно, что я позволил себе так грубо написать о ней одному из приятелей: дескать, m-me Kern «я с помощию Божией на днях – л». Столь красивая и страстная женщина никак не заслуживала себе в качестве мужа этого слабоумного генералишку. Неудивительно, что у нее были любовные связи.

Анна Полански (она доводится дальней родственницей известному кинорежиссеру) продолжает болтать. Пойду ли я на фильм «Клют» [13] нынче вечером? Не слишком ли много я выпил? (Объясняю ей, что стаканы по большей части были почти пусты.) Не холодно ли мне? На верхней палубе, говорит она, очень холодно, и поэтому она надела шерстяные перчатки, связанные ее бабушкой. Слушаю ее вполуха, напряженно прислушиваясь к импровизатору, но тот умолк. Теперь она говорит о наших «отношениях», и я рассеянно киваю в нужных местах.

13

«Клют» (1971) – триллер Алана Пакулы; в главных ролях – Дональд Сазерленд и Джейн Фонда.