Арарат
Шрифт:
Когда они ушли, я несколько часов вздремнул и проснулся уже в темноте. Прогуливаясь по палубе, я наткнулся на Финна. Он подошел ко мне и начал говорить, как будто разговор и не прерывался.
– В тысяча девятьсот восемнадцатом году, – сказал он, – я был в Баку. Мне было приказано убивать армян прямо на улицах. Вся Сурахановская была усеяна трупами детей не старше девяти-десяти лет. У многих было перерезано горло, других закололи штыками. Мне пришлось вести машину прямо по детским трупам. Хруст ломающихся костей был отвратителен. На колеса автомобиля намотались внутренности трупов. Позже, в Смирне, мне приказали поджечь армянские кварталы. Тысячи орущих людей бросились в сторону доков, надеясь спастись там на кораблях, и всех их утопили. Я видел, как одна бедняжка родила
Мы принялись молча прогуливаться.
– Вы сказали, что были в Бабьем Яру, – спокойно заметил я.
– Да. Опять-таки, было необходимо избавиться от тех евреев, но если бы мне пришлось столкнуться с этим снова, думаю, можно было бы действовать с меньшей жестокостью. В избиениях особой нужды не было, хотя в то время мы полагали, что они помогут сделать их покладистыми и притупить их чувства – с тем, чтобы потом они могли безропотно принять смерть. В этом смысле битье очень действенно… Какой чудесный вечер, – заметил он.
Мы взглянули на небо. Видны были все созвездия, и они сверкали намного ярче, чем если наблюдать их с суши. Особенно поразителен был Орион.
– Однако, – продолжил он, – за исключением первых нескольких дней в Бабьем Яру, с еврейским вопросом я сталкивался мало. Мне главным образом приходилось иметь дело с цыганами. В Югославии доводилось видеть, как милиционеры-усташи разрывали детей на части или забивали их до смерти о деревья. Усташи были настоящие звери. Однажды, помню, мне приказали заставить девушку рыть яму, а мать ее, на седьмом месяце беременности, была в это время привязана к дереву. Затем мне велели взрезать ей живот, вынуть дитя и швырнуть его в яму. Мать последовала туда же, а затем и девушка, после того как мы ее изнасиловали. Мы засыпали их землей заживо. Это только один пример из сотен – но и один из тех немногих случаев, когда я сам вынужден был запятнать свои руки. Цыгане перед смертью вели себя очень непристойно. Евреи, идя на смерть, были сосредоточенны, они стояли под расстрелом неподвижно; цыгане же орали, визжали и непрестанно дергались. Когда закончилась война, я работал в Индии, Африке, а позже и в Индокитае.
– Когда вы вышли в отставку? – спросил я.
Старик вздохнул.
– По-настоящему я никогда не выходил в отставку. Такие люди, как я, незаменимы. Или, по крайней мере, считают себя таковыми. В сущности, незаменимых нет, всегда найдется кто-то, готовый занять твое место.
На этом мы закончили и порознь пошли по своим каютам. На протяжении дальнейшего путешествия я его мало видел. Иногда я замечал, как он затевал серьезный разговор с кем-нибудь еще. Думаю, он ощущал потребность вновь и вновь возвращаться к своему рассказу.
Из-за него я провел ужасающую ночь. Лихорадка возобновилась. Я ползу через пустыню. Почти сразу же закончилось все мое пиво. Вентиляция не спасает, а иллюминатор открыть невозможно. Я едва дышу. Пытаюсь писать доклад, но слишком нездоров. Полагаю, ненадолго я все-таки уснул, потому что наконец переехал от Зины к Ольге. Я наливаю нам по стакану чаю (как надоело мне за двадцать лет ее обыкновение плюхать себе в чай полную ложку варенья из крыжовника!) и насмешливо смотрю на брешь в ее зубах – один давно выпал.
– Ну-с, вот чего ты хотела, – рычу я.
– Не этого, – отвечает она. – Я хотела только, чтобы ты съехал оттуда и жил сам по себе.
Невыносимы эта жара, этот пот. Я поднимаюсь на верхнюю палубу в одних только шортах. Влажный туман. Сначала в нем по-прежнему жарко. Стоя под одной из шлюпок, я, кажется, различаю силуэт старика. Значит, он тоже не может заснуть. Ему тоже есть о чем подумать. Я торопливо ретируюсь, не имея ни малейшего желания продолжать наш разговор. И теперь я дрожу. Не дрожу – трясусь. Я – английский капитан Оутс [1] , пробирающийся сквозь метель. Охваченный дрожью, я возвращаюсь к себе в каюту, натягиваю пижаму, свитер, вливаю в себя чай из одного из термосов, но от этого дрожь не унимается. В каюте ужасные сквозняки. Ее пронизывают арктические ветры. Я укутываюсь
всеми одеялами, укрываюсь даже пальто – но по-прежнему дрожу. От непрерывной дрожи мне становится жарко, и я отшвыриваю прочь все покровы. Здесь не найдешь ни капли прохлады.1
Оутс, Лоренс (1880–1912) – полярный исследователь, член экспедиции Р. Скотта к Южному полюсу. Получив сильное обморожение, предпочел уйти в снега и умереть, чтобы не стать обузой для товарищей.
Невозможно уснуть. Мне кажется, я боюсь уснуть из-за того, что сон так похож на смерть. Никогда не знал, что эти страны так близки друг к другу.
Боюсь, что корабль ночью затонет, – а я об этом ничего не узнаю.
А теперь, в сопровождении рассвета и кубинки, метающей диск, появляется корабельный врач. Этим утром я не нахожу кубинку привлекательной, в ней чувствуется угроза. И в самом деле, она переворачивает меня лицом вниз с деликатностью мясника, разделывающего тушу, и всаживает мне в ягодицу иглу. Снова переворачивает. Я смотрю в ее злобные выкаченные глаза, на три ее черных подбородка, на красный крест, простершийся на ее необъятной груди, обтянутой белым накрахмаленным халатом.
Она напоминает мне Симби, воздвигнутую на холмах Зимбабве. Мне показывали ее, когда я посетил эту новую республику с делегацией московских писателей. У нее нет ни головы, ни ног – просто тулово с огромными грудями и животом. Каждые несколько месяцев являются местные и набивают ее камнями и хворостом. Поджигают хворост между обрубками ее бедер и вставляют туда огромные мехи, которыми раздувают огонь. Двое мужчин поочередно обливаются потом у мехов; огонь доводит Симби до оргазма, и кровавая железная руда выплескивается наружу. Руду собирают в формы в виде младенца (силуэт младенца начертан и на пупке Симби). Руду остужают, получая слитки, а тулово продолжает сотрясаться в оргазме, мужчины валятся с ног от усталости, и уже другие наклоняются к бреши, раздувая мехи. Потом наконец аборигены уходят, огонь в ее брюхе остывает, и она остается в одиночестве под защитой священной змеи, обвивающей священное дерево. Я гляжу на чернокожую метательницу с ненавистью.
Врач же, с его поблескивающим пенсне, весьма весел. Он, однако, укоряет меня в том, что я продолжаю писать; мне следует спать, отдыхать. Он подозревает, что я потихоньку опять склоняюсь к депрессии. Прекратить писать невозможно, говорю я ему. Он читает отрывок о Симби и спрашивает: почему, если я так ненавижу женщин, я вообще когда-либо женился. Наоборот, говорю я, я люблю их. Но их любви немного побаиваюсь, потому что мне не нравится молоко. Я женился на Наталье, потому что она, единственная из всех женщин, меня не любила. Она одна не восторгалась моей поэзией. «Мне скучно от твоих стихов, Пушкин», – сказала она однажды.
– Вы себе не представляете, какой музыкой это для меня прозвучало, – продолжал я. – Наталья желает лишь приятно проводить время, носить красивую одежду, доводя меня до нищеты, и ходить на балы. В голове у нее нет ни единой мысли, и это тоже драгоценно. Какое восхитительное отличие от всех остальных женщин с их серьезными, продуманными письмами и суждениями! Кроме того, Наталья красива, как Нева, и я от нее никогда не устаю. Сестра ее, Александра, невзрачна, к тому же она косит. Она любит и мои стихи, и меня. А еще она, в отличие от сестры, очень чувственна, и от случая к случаю я ей вставляю. Вставлять ей, доктор, одно удовольствие, но куда большее удовольствие – смотреть на Наталью.
Охваченный дрожью, уже после полудня, я встаю и одеваюсь, сижу какое-то время на палубе. Туман рассеялся. Погода бодрит, но слишком уж холодно. Я возвращаюсь в каюту и наливаю себе стакан горячего чаю.
Уже стемнело, когда Наталья вернулась с бала. Тихонько сняв накидку, она, очевидно, хотела раздеться, не беспокоя меня, но я с трудом поднялся с койки.
– Весело было? – спросил я ее.
– Все было прекрасно, Пушкин. Но было бы еще лучше, если бы ты смог туда поехать.
Бедное дитя, как она старается говорить правильные вещи.