Арарат

Лицо импровизатора, до той поры бледное, пылало теперь лихорадочным жаром; глаза его дико сверкали; рубашка была мокра от пота, а белое горло под черной бородой спазматически двигалось, словно кружевной воротник был разорван, чтобы обнажить его шею для топора или гильотины. Насухо отерев лоб платком, импровизатор вернулся к своей теме.

Затем весь день спала царица:Ведь этой ночью ей опятьПридется в ласках не скупиться —Пора и юношу обнять.Бьет полночь; лик его чудесенНастолько, что весь мир ей тесен!Ее язык укоренилсяВ его устах, и их слюна,Дыханье, пот, что вмиг пролился,В одно сливаются. ОнаВ восторге полном: что за чудо!Юнец, но знает – все! Откуда?(А Мардиан на страже дремлет,Стенаньям сладостным не внемлет,В его виденьях – флейты звук,Змеи качающейся жало:Смерть от земных избавит мук…)Она его в объятьях сжала,И их тела переплелись,В едином пламени сгорая;То вдруг грубея – берегись! —То нежно, трепетно лаская,Он доказал едва ль не в миг,Что он – способный ученик.Он часто верх берет над неюИ, хоть нельзя сравнить их лет,Готов затеей на затеюОтветить: здесь различий нет.Забыт Антоний, Цезарь тоже,Она – невеста вновь, и с нейВновь делит сладостное ложеБрат – незабвенный Птолемей.В ту пору сын рожден был ею,Во всем подобный Птолемею —Лица тончайшей лепкой схожийИ эбонитовою кожей.Расстаться с ним пришлось тогда,Отдав рабу, что был так верен…Гнев императорский – безмерен!Но в сердце – с ней он был всегда.И вот он здесь – горит любовью,Не ведая, что связан кровью.Вот эта родинка на лбуЗнакома ей еще с рожденья —Войдут ли в душу угрызенья,Что рушит юноши судьбу?При страшном вызове своемОна подумала ль о нем?А может, полагала просто,Что сын, пусть окажись он тут,Не мог бы быть такого роста?Но быстро в Азии растут!Иль крови царской достояньемОна считала пыл и страстьИ вызов был рожден желаньемНа нем свою проверить власть?А может быть, боязнь старетьВнушила ей, подспудно зрея,Красу свою суметь узретьВ чертах другого Птолемея?..Но несомненно, что онаВсе наслаждения до днаС ним испивает до рассвета,Шепча: «Неповторимо это…»Заре ж, как Ирас, алогубой,Что лишь маячит впереди,Придется ныне дланью грубойОтнять счастливца от груди:Будь он племянник ей, иль сын,Иль страстный друг – ответ един.Но чуть вершина эвкалиптаПод утро сделалась видна,Поднялся сын звезды Египта,Поднес прохладного вина:«За ночь свершившуюся нашу!Дабы прошел упадок сил!»Но перед тем в златую чашуОн мандрагору положил.Достал кинжал дамасской стали,Что ловко прятал в сапожке;Проснулся Мардиан едва лиПред тем, как умер; налегкеДворец покинув величавый,Он шел, скакал, порою греб,А в Малой Азии, за славойГонясь, сошел однажды в гроб.

Произнеся последние слова, импровизатор опустил руки, крестом лежавшие у него на груди, отвесил краткий поклон публике и поспешил с подмостков. В спину ему ударил шквал рукоплесканий, он вернулся и поклонился еще раз, от пояса; черные его волосы при этом упали, закрывая лицо. Неистовый плеск длился и длился; и он, продолжая отвешивать поклоны и любезно указывать в сторону музыкантов, вдруг радостно улыбнулся, обнажив зубы, ярко блеснувшие над черной его бородой. С последним глубоким поклоном он вновь покинул подмостки; плеск умолк; последовал шум невнятных разговоров, и те, кто стоял ближе к дверям, начали просачиваться в гостиную, где были накрыты столы, чтобы публика могла подкрепиться во время антракта.

Глава V

Я женился и потому не могу придти.

От Луки, 14:20

Стоя в гостиной княгини **, окруженный громко разговаривающими людьми, которые пили чай из зеленых чашек и время от времени пощипывали сласти, Чарский подвергался настоящей осаде: каждый норовил пожать ему руку и поздравить.

– Я не более чем посредник, – возражал он, – но, как бы то ни было, соглашусь: перед нами – дар небывалый.

– Настолько небывалый, – промолвила желтолицая дама, смотревшая Чарскому в затылок на протяжении всего представления, – что, подозреваю, вы не могли не приложить к этому руку! Признайтесь, вы устроили так, чтобы была выбрана ваша тема, а ваш итальянский приятель подготовил ее заранее! А может быть, на самом деле вы написали эти стихи сами и только дали ему их выучить! Вы разыгрываете нас!

Она выкатила на него свои увядшие глаза – обвинительно и жеманно. Чарский, нахмурясь, смотрел на нее сверху вниз. Понимая, что она всего только желает привлечь его внимание, но находя ее слова столь же оскорбительными, как серьезное обвинение в обмане, он холодно ответил:

– Когда бы вы хоть в малейшей мере могли понять эти стихи, вы поняли бы и то, что я никоим образом не мог их сочинить.

В глазах ее вспыхнула тревога, вислая грудь немного приподнялась, а визгливый ее голос задрожал так, словно Чарский собирался ее ударить.

– Чарский, я всего лишь пошутила, – проговорила она грустно и жалобно.

– Рад это слышать, – сказал он.

Чуть помолчав, добавил чуть более сердечным тоном:

– Уверяю вас, это не розыгрыш.

– Тогда это может быть только чудом, – произнес мягкий голос где-то у него за спиной.

Обернувшись, он оказался лицом к лицу с той самой некрасивой девицей, что предложила тему по настоянию своей матери. Чарский улыбнулся, а девушка покраснела и опустила глаза, пробормотав:

– Простите, с моей стороны это дерзко… я вас перебила…

– Нисколько. Я как раз хотел поблагодарить вас за вашу любезную помощь в начале представления. Но кого я имею удовольствие благодарить?

– Катерина Орлова. Но если здесь и можно кого-то благодарить, то только вас. Вы доставили нам этот незабываемый вечер.

Чарский переключил все внимание на некрасивую девицу, повернувшись спиной к взбалмошной экзальтированной даме. Та разочарованно отошла в сторону.

– Вы считаете это чудом? Что ж, в каком-то смысле так оно и есть. Я сам этого не понимаю. Так же, как не понимаю, почему вон у того господина оранжевые волосы…

Он кивнул в сторону престарелого щеголя, графа О**, который беседовал с выцветшей, странной на вид дамой, продававшей билеты у входа.

– Он только что поздравил меня с образцом замечательной поэзии, – доверительно продолжал Чарский, – хотя итальянского он не знает, а если на то пошло, то и во французском очень слаб. Разумеется, русский для него такая же закрытая книга, как итальянский. Это, как вы, вероятно, знаете, один из главных наших литературных цензоров. И конечно же, самый из них разумный. Не чудо ли это, по-вашему?

Бедная девушка молчала, а со щек ее до сих пор не сходил румянец. Чарский, осознав, что она, очевидно, считает его разговор подтруниванием над ней, немедленно перешел на тему о вечернем представлении, спросив ее, не находит ли она его довольно занимательным. Потупленные ее глаза вспыхнули:

– О, это было великолепно!

– Вы одна из немногих присутствующих, кто мог понять стихи импровизатора. Скажите мне искренне, что вы думаете о «Cleopatra е i suoi amanti». Надеюсь, вас это произведение не покоробило, не оскорбило?

Два ярких пятна опять вспыхнули у нее на щеках, и она склонила голову. Затем, поднимая задумчивый взор, она спросила:

– Разве это может кого-нибудь оскорбить?

– Вполне, – сказал он сухо.

– Нет, я не была оскорблена. Того требовала тема… Чудесная тема, – добавила она поспешно.

– Мне бы хотелось узнать, какую тему назначили вы сами, но спрашивать об этом было бы слишком дерзко с моей стороны.

Невзрачная девушка слегка улыбнулась:

– Нет, нисколько. «La famiglia dei Cenci».

– Это была бы неплохая тема, хороший выбор.

Чарский смотрел по сторонам людной комнаты, пытаясь отыскать взглядом величавую красавицу, которая вытянула тему для импровизатора; она была ему незнакома и пробудила в нем интерес. Среди множества лиц ее нигде не было видно, и он продолжил:

– А как вам удалось выучить итальянский?

Взор Чарского время от времени продолжал блуждать по гостиной, меж тем как девушка рассказывала ему о том, что она заболела и ее мать решила повезти ее в Италию в надежде, что тамошний теплый климат будет способствовать выздоровлению. Там она немного изучила итальянский, но далеко не в таком объеме, какой представляется гордой за нее матушке. Они возвращались домой, в Москву, по пути побывав еще и в Германии, но на несколько дней задержались у петербургской родни. Выезжать будут завтра.

– Вы уверены, что пошли на поправку? – спросил он осторожно, понимая теперь, почему так быстро появлялся румянец на бледном ее лице.

Пока она раздумывала над ответом, дворецкий громко объявил, что представление скоро будет продолжено. Дамы и господа устремились к дверям в залу. К девушке направилась ее мать, чтобы к ней присоединиться, а Чарский отошел в сторону.

Когда зала наполнилась, импровизатор вновь взошел на подмостки, поклоном поблагодарил за рукоплескания и спросил у почтенной публики, желает ли она продолжать выбирать темы по жребию из первоначального списка или предложит новые темы. Чарский, догадавшись, что импровизатор предпочел бы свежий список, отчетливым голосом попросил его подтвердить, что допустимо писать темы и по-французски. Импровизатор выразил согласие, после чего публика зашумела, что нужен новый список, и очень многие выказали готовность принять участие в его составлении. Неаполитанец снова обратился к величавой красавице с просьбой оказать ему услугу; та с достоинством кивнула. Он попросил ее вынуть три бумажки из тех двадцати или около того, что были брошены в урну. Он хотел бы попробовать все три, одну за другой. Молодая женщина, на которой было простое сиреневое платье и белые перчатки, вынула из урны три бумажки, развернула их и прочла вслух первую и вторую тему; когда же она дошла до третьей, то по зале, как рябь, пробежал удивленный шепоток, ибо та гласила: «Красавица в сиреневом платье». Едва заметно улыбаясь, без намека на какое-либо смущение, она бросила бумажку обратно в урну.