Арарат

– Но, Виктор, это же ужасно, – сказала Донна, тревожно прищурившись. Григор, откинувшись назад вместе со стулом и медленно выпуская дым сигары сквозь стиснутые зубы, кивнул в знак согласия.

– Так что вашим дерьмовым радикалам лучше не причитать о Сальвадоре, а позаботиться о Польше, – ворчливо сказал Сурков.

Григор помотал головой:

– Обе страны под угрозой, мой друг.

Они пустились в спор насчет того, какая диктатура таит в себе большее зло – левая или правая. Сурков утверждал, что левая хуже, поскольку ее философия настолько всеобъемлюща и по видимости разумна, что она пожирает и тела, и души.

– Скажите это тем армянам, которых истребили фашисты в пятнадцатом году, – проговорил Григор, упираясь в него тяжелым взглядом. – Эти ублюдки!

Он завел литанию жертвам геноцида, заставив тем самым Суркова кивать и извиняться. Григор настаивал, чтобы Донна показала своему гостю воспоминания о геноциде, написанные ее отцом; но Донна, в замешательстве опустив глаза, сказала, что отец ее очень слабо владел английским и что его почерк почти невозможно разобрать. Ей стало еще больше не по себе от смущения, когда Григор заявил, что у него ничуть не ухудшился сон, когда армянский террорист взорвал какого-то крупного турецкого чиновника.

– Что за дерьмовый мир, – сказал Сурков, тяжело вздохнув. Он глотнул бренди, осушив стакан. Вкус был сладкий. Он понял, что по ошибке налил в стакан для бренди зеленый шартрез, и спросил, не осталось ли кофе. Донна сказала, что ничего не стоит приготовить еще один кофейник. Она прошла на кухню, и Виктор нетвердой походкой последовал за ней. Прислонясь к дверному косяку, он смотрел, как она засыпает кофе в кофеварку, укладывает тарелки в посудомоечную машину («Чудеса Америки!» – заметил он со смешком) и протирает тряпкой электрогриль.

– У меня есть для тебя подарок, – сказал он, чувствуя, что говорит неразборчиво.

– Да? Прекрасно! И где он?

– Это стихотворение. Хотел бы тебе его прочесть. Надеюсь, что помню его. На русском оно зарифмовано, но по-английски я рифмовать не умею. Это довольно грубый перевод. Называется «В двух странах».

Пока тихая женщина-скульптор средних лет стояла к нему спиной, склонив голову и следя за кофеваркой, Сурков начал читать стихотворение – несколько смазанным голосом, но с ритмическими, взволнованными интонациями, которые всегда появлялись у него при обращении к Музе… Он читал по-английски, но самому ему слышались изначальные строки, написанные по-русски:

– Ты однажды писала,что мне пишешь во сне,но поверь мне, что сталомного лучше бы мне,будь мы рядом, скитальцы, —о, когда б довелосьпропустить мне сквозь пальцыроссыпь черных волос… —

То есть они выглядели черными на той фотографии, теперь я вижу, что они у тебя каштановые, но все равно очень красивые…-

или чувствовать кожейих касанье, тогдая бы сразу же ожил,без большого труда,я б «Армения!» молвил,твой почувствовав взгляд,я бы смыслом наполнилдни, что шли невпопад.Ты же видишь воочью(верить в это я рад) —над Манхэттеном ночьювновь плывет Арарат,что составлен из снега,из ручьев и камней(из обломков ковчега,выражаясь точней).Там пантеры, газели,грифы – славный запас!Да найдется ужелиместо лучше для наск написанию писемиз исчезнувших стран?Днем – от яви зависим,ну а ночь – для армян.Ибо ночь – это место,где в двух странах живешь,им друг с другом не тесно,ибо ненависть – ложь.Пусть Армении нету,но слепая любовьдарит белому светуее чистую кровь.Говорят: забываешь?Воровато вранье!Ты ведь в камень вливаешькровь святую ее.По дорогам покатымты на поздний сеанспод слепящим закатом,знаю, едешь сейчас.

Ну, вообще-то я не знаю, бывало с тобой такое или нет, просто это хорошо ложилось в стихотворение…

Весь Манхэттен сияет;здесь – другое кино:все вокруг засыпает,ночь настала давно.Я в последнее времявсе не слажу со сном:это тяжкое бремя —плавать в мире ином.Словно кто-то мешаетмне уснуть хоть на миг —или в сон погружает,чтоб я вновь не возник.Этот кто-то мехамираспирает мне грудь —или топит, как в яме,не давая вздохнуть.Мне приходится встать ис отвращеньем курить,вспоминать чьи-то стати,чтобы плоть подбодрить,чтобы сгинула теменьпод напором огня,чтобы немощи демонотлетел от меня,прежде чем лягу снова,в сновиденье уйду —и заветное словодля посланья найду.А сейчас ты в постели,но твой сон неглубок,шепчешь ты: неужелия б поменьше не могникотином травиться?Ведь нельзя же вот так…Тебе снится больница,где отца мучил рак.Ну а я наблюдаюза своим малышоми от нежности таю —до чего ж он смешон!Вот он вздрогнул: пичугасела рядом в траву,но сильнее испуга —все познать наяву.Он смеется, лопочет,ковыляет ей вслед;он поймать ее хочет —почему бы и нет?Удивленье мальчишкитем полней и сильней,что по собственной книжкеон знаком уже с ней.Мир как будто творится,и в нем созданы лишьэта первая птица,этот первый малыш.До сих пор не уснуланаверху твоя мать.Птица прочь упорхнула,ливень хлынул опять.

– Как красиво, – сказала Донна. – Это про твоего малыша, да? Про Петю?

– Да, – сказал Сурков.

Ты, должно быть, читала,и подробней меня,как скрипачка пропала,скажем, третьего дня:в «Метрополитэн» этобыло совершенов перерыве балета«Мисс Жюли», где полносцен насилья, маньяков —превосходный балет!(До чего ж одинаков эротический бред…)Она вышла за сцену,и напал на нееПризрак Оперы; пенуиспуская, бельеон сорвал с нее тут же,распалился, вспотел —и, связав ее туже,сделал все, что хотел.А потом тело в шахтувентиляции онбросил и – шагу, шагу! —испарился, пардон.А в Берлинском балетешел еще «Идиот»…Кто за это в ответе,с псами ночь напролетвесь театр изучали,замарались в пыли,но, к великой печали,никого не нашли.След хвостом заметая,он ушел далеко,почему-то считая:быть скрипачкой легко.Человеком обычнымтрудно быть в наши дни…Но мы шеи набычими – попробуй согни!Ты мне так помогаешьустоять пред концом —тем, что путь пролагаешьв камне честным резцом.Я тебе благодарен —рассказал твой листок:не пристал к прочим тварямтолько единорог;сорок дней он сражалсявне ковчега, один;но не струсил, не сжался —сам себе господин.Пусть других, кто умнее,приютил Арарат, —его участь честнееи достойней стократ.Пусть я не из эзопов,но додуматься смог:век кровавых потоповувенчал его рог.Если так, то, наверно,будет проблеск в судьбе.Я за это безмерноблагодарен тебе.

Сурков умолк. Его слушательница ничего не сказала, продолжая со склоненной головой стоять над кофейником. Он подошел к ней, обвил руками, слегка притянул к себе и поцеловал ее волосы.

– Спасибо, – сказала она мягко. – Чудесный подарок.

Кофе был готов, и они вернулись в комнату. Быстро выпив свою чашку, Виктор заявил, что это был незабываемый день. Донна сказала, что утром он может спать сколько ему угодно; Григор поднялся на ноги, обменялся с русским теплым рукопожатием и пообещал зайти за ним в воскресенье утром, чтобы вместе пойти в армянскую церковь. Сурков, непроизвольно пустив ветер, сказал: «Прошу прощения» – и попытался как можно ровнее пройти через комнату к двери.

В туалете он хмыкнул, покачиваясь над унитазом. Он был пьян, но чувствовал себя хорошо. Вернувшееся здоровье наполняло его радостью.

– Одна страна на свете что-то значит – здоровьем называется она, – произнес он, обращаясь к изгибающейся струйке бледной мочи, после чего громко рассмеялся.

Одна беда – было слишком жарко. Ему, однако, не хотелось просить Донну отключить отопление. В спальне было еще жарче. Он отодвинул шторы, чтобы открыть окно, но запоры оказались ему незнакомы, и он оставил попытки с ними разобраться. Окно лучше и не открывать: они на седьмом этаже, а он иногда ходит во сне. Он неуклюже разделся и с довольным вздохом растянулся голым на прохладных простынях. Казалось, с тех пор, как он был в постели, прошел не один день.

Он был уверен, что этой ночью не будет страдать от проблем с дыханием, обычно мучивших его перед сном. Опьянение всегда достаточно его расслабляло, утихомиривая этого демона. Он закурил последнюю перед сном сигарету и удовлетворенно оперся на локоть, медленно выпуская дым и не управляя ходом мыслей.

Если Таня решит покончить с нашими отношениями, думал он, смогу ли я это пережить? Что ж, придется. Если бы только я мог смыть с себя все, словно библейским потопом, – тогда, уверен, у нас бы что-нибудь да получилось; но при том раскладе, что есть… Это должно произойти с той, кого никогда не знал прежде, с молодой, живущей на другом континенте…

Он слышал приглушенный шум голосов – Донна говорила с Григором. Что за игра происходит между ними? Завтра он спросит у Донны напрямик. Он загасил сигарету в блюдце, выключил свет и устроился спать, кряхтя от блаженства. Мысли его куда-то уплыли и потерялись. Когда он открыл глаза, свет из-под двери уже не пробивался; тишина была полной. Ушел ли Григор? Он, вне сомнения, не слышал, чтобы тот уходил. Наверное, он в постели с Донной. Наверное, он сейчас рядом, по ту сторону коридора, и дерет Донну, как черт. Приятная дрожь пробежала по телу Суркова при мысли о том, что он счел само собой разумеющимся и что сильно его возбудило.