Арарат

Квартира, казалось, быстро остужалась. Он проснулся, потому что замерз. Включив свет, он выбрался из постели и отыскал свою розовую полосатую пижаму. Снова повалившись на простыни, он натянул на себя одеяла, которые прежде столкнул в изножье кровати, плотно укутался и заснул.

Пару часов он проспал глубоким сном, но потом начал метаться и ворочаться, сбрасывая с себя все, чем был укрыт.

Он проснулся, подскочив на кровати, и тотчас на него обрушился молот похмелья. Застонав, он осторожно опустил голову на подушку. Удары молота стали слабее. Он чувствовал, как пот струится из пор; пижама промокла насквозь и прилипала к телу. Что за необыкновенный сон, думал он. Мне надо его записать. Сделаю это утром… Эти две девушки! Полагаю, это Мария и Зарема, только Зарема стала армянкой, потому что я здесь… Хорошо бы отправиться в долгий-предолгий океанский вояж… Мне надо встать, черт бы его драл, ладно, через минуту; надо помочиться, да и во рту у меня – как в турецком борделе… Точно, именно так. Этот старик – мой отец? Думаю, да. Но это не было целиком его виной. Лагерные охранники были тоже своего рода жертвами Сталина. Война ожесточила его… Кроме того, не думаю, что у них все было расчудесно, во всяком случае, когда он вернулся с войны. Он, наверное, был рад любому поводу, чтобы снова упаковать свой вещевой мешок. Так или иначе, он искупил свое преступление… зэковский нож в кишках ничуть не лучше пули в затылке… Ч-черт, эта голова! И я опять весь дрожу… Ни хрена нет воздуха в этой комнате…

Виктор протянул руку и включил свет, но пока еще не решался пошевелить головой. Удивительно, думал он, я же вообразил, что завершаю отрывок Пушкина! Стихи мне снятся не впервые, но никогда еще не было, чтобы так четко… Надо записать все это в виде рассказа, как можно скорее. Мне нужно найти какое-нибудь укрытие, чтобы там запереться. Не нравится мне эта комната, в ней нет воздуха… Черт, думаю, у меня температура, и еще эта боль. Да… Надеюсь, это не печень. Опять она вернулась, эта дрожь. Не надо было приезжать, это ошибка. Лучшее, что я могу сделать, это сразу же вернуться домой и во всем разобраться… Точно так же я поступил десять лет назад! Это становится привычкой… Да ладно, пошли они на фиг. Сколько времени в Москве? Можно позвонить Вере, попросить, чтобы записала меня на прием к врачу; но, может, она уже оставила Петю в детском саду и поехала на работу? Забыл, какая здесь разница во времени. Мне так плохо, что и думать толком не могу.

Ладно, первым делом пи-пи и выпить водички. Потом закурю и обдумаю, Что же мне делать…

Он с трудом выбрался из постели, чувствуя глухое колотье в висках. Сверху на него недружелюбно воззрился Элвис Пресли. Проковыляв к двери и распахнув ее, в коридоре он нос к носу столкнулся с другим: тот, одетый в полосатую пижаму, собирался открыть дверь в ванную. Встреча с Григором в темноте, слегка разбавленной лишь мерцанием из его спальни, была такой неожиданной, что Сурков едва не задохнулся от ужаса. Лицо Григора тоже было белым, смятенным и измученным – Виктор собирался пробормотать извинение, когда его шарящая рука коснулась зеркала и полуоткрытая дверь в ванную закрылась. Он стоял, тяжело дыша, держась левой рукой за дверную ручку. Другую руку он приложил к сердцу, которое бешено колотилось. Боже мой!..

Когда он снова был в постели, голый и при выключенном свете, сердце постепенно успокоилось и ему стало лучше. Я, наверное, вообразил эту боль. И по-моему, у меня нет температуры, просто в этой квартире слишком душно.

Я и впрямь думал, что у меня случится сердечный приступ. Это было бы неудивительно. И что потом? Смерть? Остались ли сигареты в скомканной пачке? Вопрос на самом деле единственный. Я просто обязан перенести это на бумагу. А для этого мне требуется уединенное место и секретарь. Я не готов к встрече с престарелой миссис Зарифьян. Думаю, надо дождаться пятничного представления – это большая читка и большой гонорар, – а потом убраться куда-нибудь к черту. Скажу Дейву, что мне надо отдохнуть. В конце концов, это правда. Поеду прямиком в Мексику и возьму с собой эту девочку, если она согласится. Должна согласиться. Завтра – нет, сегодня – узнаю у Дейва, где она учится, и позвоню. Она наверняка умеет стенографировать. Придется еще уладить перемену планов с этим дерьмом, с Блюдичем, но это не составит труда. Я все равно могу написать очерк для «Октября»… «Тихая армянская женщина-скульптор, у которой я остановился, боялась за безопасность своей матери. В доме, где они живут, недавно были ограблены несколько квартир… Жаждет принять дружеское приглашение и так далее…» Без проблем. Куплю Донне букет цветов.

Думаю, что с помощью этой девочки рассказ у меня получится быстро. Первая честная вещь со времен «Зависти». Это была биография Шолохова, но никто из тупых сучек не догадался, что здесь, что там. Надо было спросить, как ее зовут, но Абрам-сон должен знать, кто там был.

Деревня рядом с южной границей Аризоны… вот подходящее место. Распластаюсь голышом на кровати и буду ей диктовать. Она подложит себе под спину подушки, а блокнот для стенографирования будет покоиться на ее задранных ногах. Думаю, что сумею все изложить гладко, без сучка и задоринки; в левой руке у меня будет стакан текилы, а правая от случая к случаю будет пробираться к треугольничку меж ее бедер. А когда будет записано последнее слово, мы займемся любовью.

Сурков взял из рук девушки блокнот и карандаш и притянул ее к себе. Их губы встретились и прилепились друг к другу, бедра ее раздвинулись, и он скользнул внутрь. Когда он кончил и осторожно отодвинулся, небо за окном было темно-синим. Красивая темноглазая мексиканка с босыми ногами принесла им в комнату маисовые лепешки и кофе, что было очень кстати.

Когда вместе с вечером пришла прохлада, они оделись – она надела джинсы, безрукавку и сандалии – и пошли, держась за руки, к самому краю пустыни, через заросли кактусов; а когда они вернулись в маленький отель, девушка записала последние слова его рассказа.

Рассвет

Ступай в объятья к туркам и неверным…

Шекспир

Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…

Пушкин

Часть третья

На границе между сном и бодрствованием она разозлилась на своего отца, потому что он был так увлечен армянской политикой, что не нашел времени обучить ее армянскому языку. Накануне вечером она чувствовала себя чудовищно невежественной: так много разного рода упоминаний были ей непонятны. Она даже не слышала о Мицкевиче, хотя русский сказал, что это великий поэт, чей дар импровизации подвигнул Пушкина к написанию «Египетских ночей». Она никогда не слышала об этом произведении. Воспоминание о своем замешательстве потянуло за собой другое: она сама обещала испытать себя в импровизации. Оставалось только надеяться, что остальные двое напрочь об этом забыли. Поэт из Москвы – тот уж непременно: он был сильно пьян, у него раскалывалась голова; он убрел восвояси с ее бутылочкой аспирина, и его поразительно громкий храп долгое время не давал ей уснуть.

Она была невежественна. Неспособна, как часто давал ей понять ее муж. Но, во всяком случае, она была в Армении! Ее опять захлестнуло волнение. Здесь слово «Хайг» обозначало не американского дипломата с тяжелым лицом, но основателя Армении, его стрелы, в праведном гневе направленные на Турцию. Ей говорили, что все статуи в городе обращены лицом в сторону Турции.

Ханджиян вошел к ней в комнату вскоре после рассвета. Он обнаружил, что она уже проснулась, оделась и ждет его; ждет, чтобы он показал ей Арарат. В самолете, летевшем из Москвы, один из членов экипажа обещал ей, улыбаясь, что облетят вокруг Арарата в ее честь: ведь она их давно потерянная смуглокожая сестра, возвращающаяся домой! Более не Мариан Ферфакс, но Мариям Туманян… Но темнота опустилась прежде, чем Арарат смог выйти к ней навстречу; и лишь тогда она вспомнила, что советскому самолету было бы невозможно облететь вокруг Арарата, который находился во враждебной стране. В аэропорту Еревана она сама себя удивила, поцеловав землю.

Он полагал, что ее придется будить. Смотреть на Арарат пока рано, его еще не видно. Они говорили полушепотом. В гостинице было тихо. Храп москвича последние несколько часов был не слышен: он сменился глубоким, беззвучным сном. Мариям спросила, не трудно ли было Араму уложить его в постель; и армянин, чье лицо было отмечено приятной мягкостью, сказал, что тот был кроток, как агнец; позволил себя раздеть, попросил стакан воды и новую пачку сигарет; долго извинялся за свое чрезмерное возбуждение, за зловредность и грубость, за приступ сентиментальности, завершившийся рыданиями; и пожелал ему доброй и спокойной ночи. Он не захотел быть разбуженным утром, чтобы увидеть Арарат, прежде чем поднимется ереванский смог и скроет его, как, по словам Ханджияна, это часто случалось.

Армянин, невысокий, плотного телосложения, одетый по случаю открытия конференции в строгий темный костюм и белую сорочку с галстуком, выглядел изможденным, глаза у него были воспаленными и красными. Он признался, что не спал ни минуты. Он, собственно говоря, попробовал себя в импровизации: не из-за пьяной настойчивости их русского гостя, но из-за того, что его храп не позволял ему уснуть. Его стало занимать, что творится в помраченном сознании русского. Не то чтобы их несчастный друг – Ханджиян бросил взгляд на стену – мог узнать свой портрет; впрочем, у него и нет такой возможности, потому что Ханджиян уже стер кассету. То, что на ней проявилось, расстроило и потрясло его, объяснил он, отвечая на вопрос разочарованной Мариям. Должно быть, он попал под воздействие древних армянских мифов. Он процитировал средневекового поэта Григора Нарекаци, с чьим творчеством Мариям была незнакома:

Поверх старинных злодеянийя взгромоздил немало новых,и, как сказал когда-то Иов,утяжелил тем самым жернов,висящий у меня на шее,и без того невыносимый…Как тот, чье имя невозможнопредать письму, я был исторгнутиз свитков переписи длинных.Я, как сказал пророк Исайя,стал грязен, как обрывок ткани,от скверны женской порыжелый.И, словно глиняное блюдо,разбит я – и меня не склеить…