Арена

Пасторино жалко метался, словно земля ему жгла пятки. К Зинаиде он не подходил. Она стояла вместе с Шишковым, рука в руке. Маленькая Катька, вздрагивая от каждого слова, сидела одна подле собаки, сидела молча. Изредка в ее глазах можно было увидеть недетский ужас — тогда собака вырастала перед ней, становясь на задние лапы, и Катька протягивала к ней руку. А когда отец упал, забился в исступленной истерике, Катька тихо встала возле него, держась за собаку. Она ничего не говорила не потому, что у нее не было своих, детских слов, которые сейчас были, конечно, никому не нужны. Катька просто боялась отца. Он, большой, плотный, ползал и бился у самых ее ног, не замечая этих двух переминающихся ног, обутых в парусиновые тупоносые туфельки.

Катька постояла, подумала, вздохнула и, вторя отцу, заплакала. Зинаида хотела подойти к ним, но Шишков крепко держал ее руку. Она смотрела на Катьку, собрав всю свою силу воли, смотрела так, что Катька, повинуясь взгляду матери, пошла к ней и, прижавшись к Зинаиде, постепенно успокаивалась.

Клава старалась не смотреть на Катьку. Девочка вызывала в ней мысли о том маленьком существе, которое скоро должно было стать вторым Костей, копией ее мужа. Неужели же это произойдет в те дни, когда у них не будет работы?

— Костенька, что же теперь-то будет с нами?

— Осядем где-нибудь. Оседлые, семейные. Я стану плотником, а ты — кондуктором.

— Почему кондуктором?

— Да так, чтоб ездить не отвыкала.

Костя шутил, пытаясь отвлечь Клаву от того, что и его волновало сейчас: лишиться работы — это значило потерять право на жизнь. А Шовкуненко, Надя, Арефьев — почему они так спокойны, почему ликующими глазами смотрят в южное вызвездившееся небо? Чего они хотят, чего ждут? Да, Костя — просто человек, быть может, этого мало, а в них есть добавка к этому определению: талант. У Нади такое выражение лица, как будто она исполняет «ласточку». А Шовкуненко отвечает ей своими чернущими, широко поставленными глазами: «Понял, понял, понял. Скоро, скоро, скоро!»

— Григорий Иванович? Правда?

— Как то, что был Пасторино с мечтой о балагане, и его уже нет…

— Я буду счастлива! — воскликнула Надя.

Пасторино от всего становилось страшно: от звонкого, переполненного радостью голоса Нади, от мудрого старика, от Шовкуненко, который, как столп, поддерживал уверенность в его гибели, даже жена не отходила теперь от Шишкова, будто так и должно быть.

А может быть, все это в порядке вещей: и нестихающий шквал на море и неутолимое желание поскорее развязаться с неизвестностью? Что же нужно делать в такие мгновения, когда волнение отнимает разум? Твердить себе и другим: «Все пройдет, все пройдет»? Но те, другие, все спокойны…

Пасторино съеживался от резвости волн, от дрожащего на ветру, словно в ознобе, трухлявого, износившегося короба.

«Выждать!» — было его последней мыслью. Глаза смежились. Трусость перешла в сон, но даже во сне она не покидала его. Пасторино вскрикивал, стонал.

— Спит! — Зинаида с омерзением окинула взглядом мужа, ничком лежащего на ворохе брезента. Она теснее прижала к себе Катьку. Шишков, склонившись, поцеловал ее руку и с трогательной нежностью положил к себе на колени Катькины свисавшие ноги.

Арефьеву было больно немного, что в их крепкую, мужскую дружбу вплеталась теперь судьба двух женщин: Зинаиды, сознательно идущей против мужа, и Катьки, которой только семь лет. Арефьеву было понятно движение Шишкова.

Так сидели они до утра, уже свыкшись с тревогой. Свет заполнял дыру короба, выливаясь сквозь все его щели, делая его похожим на старое дырявое ведро.

Проснулся Пасторино. Катька хотела есть. Надя по-прежнему прислушивалась к морю. Тихое, искрящееся, оно казалось далеким и наивным: словно шум морской доносился из большой раковины, когда-то в детстве подаренной мамой. Первое наивное и таинственное представление о море.

Кругом было спокойно, когда раздались шаги. Они звучали все громче, совсем рядом…

Арефьев, словно добивая Пасторино, среди полного покоя природы воскликнул:

— Вы тонете, Пасторино! Ваше слово, администратор!..

Шаги смолкли, и у входа появился человек с портфелем. Это был инспектор главка, которого они так ждали!

27

Как это произошло? Кто первый нарушил неловкое замешательство? Шовкуненко не помнил, но все, что было дальше, волновало, обнадеживало их, наконец, вылилось в разнарядку, которую он изредка проверял, в кармане ли она, не выпала ли? Собственно, зная, что есть гуманность, в нее не веришь до тех пор, пока не испытаешь сам. Приехал из главка человек с портфелем, приехал не казнить, не миловать, а ликвидировать… Опять же не артистов, которые ни в чем не повинны, а самую установку «Пасторино-балаган». Довольно, больше нет Пасторино. Он уже не администратор, а подсудимый. Слово «балаган» отдано архивариусам; есть Циркобъединение — крупная молекула, состоящая из атомов — крохотных цирков. Задачи Циркобъединения огромны. Арефьев был прав, мечтая об этих маленьких золотниках, что будут, показывая свое искусство в самых отдаленных местах, выявлять и новые таланты.

Грандиозно! Все, о чем в пору самых тяжелых минут думали они с Арефьевым.

Не беда, что пока остались в цирке-малютке Костя и Клава. К ним скоро приедут новые силы. У главка верный взгляд на Циркобъединение: это база для создания новых аттракционов и номеров. Здесь не будет дикой, изнуряющей эксплуатации Пасторино, выжимающего по двадцать и более спектаклей в день. Да это и не нужно. Циркобъединение будет пока на дотации. Государство не скупится, если нужно дать простор искусству.

Жаль, что именно сейчас, когда маленькие цирки займут подобающее им место, в них не будет ни его, ни Арефьева.

Шовкуненко еще раз проверил разнарядку. Два года не держал в руках он эту обыкновенную деловую бумагу: артист такой-то направляется туда-то. Снова в цирке. Человек из главка оказался большим знатоком искусства. Недаром рядом в купе едут с такой же разнарядкой Арефьев и Шишков.

Несколько трудно Зинаиде. Она уехала, но сама еще не решила, что именно будет делать… Когда она задумывается над этим, Шишков говорит:

— Первый класс, первый класс, ждет ведь он в Калуге нас!

Катька смеется, ей уже хочется в школу, она умеет читать. Правда, смеется она часто, но чересчур громко, как-то нервно и неестественно. И, слыша этот смех, похожий на плач, Зинаида вспыхивает. Шишкову тотчас передается ее настроение. И когда Катькин глаз, зоркий, как часовой, дает возможность им обменяться словом, взглядом, то столько нежности и жара можно прочесть, даже не зная алфавита.

Зинаида немного стеснена той открытостью чувства, которая нахлынула сразу на них обоих. Шишков заражал ее своей кипучей энергией и каким-то буйным горением. Стоило ему подойти к Зинаиде, сказать ли, сделать ли, как ей начинало казаться, будто она все еще растеряна, застигнута счастьем врасплох. Шишкова же это немного обижало. Однажды на ее робкий, пугливый жест он горько заметил:

— Знаете, как меня в детстве учили плавать? Дружил я с мальчишками, истинные бесы были. Меня любили, только по традиции орали мне: «Цыган-ворюга». Я был всегда худ, длинен, в общем не отличался красотой. И мальчишек этих поражало то, что делал я все так же, как они. Поехали как-то мы на лодке, двое из нас не умели плавать, в том числе был, конечно, я. Нас просто вышвырнули за борт лодчонки, и, как брызги, полетели издевка, смех. И недоверие вселило в меня упорство. Второй мальчишка, как муха, надоедливо орал, захлебываясь водой, а я, побарахтавшись, вдруг изловчился и, как животное, инстинктивно задвигал руками и ногами. Поплыл. Уже ребят было едва слышно, я все плыл, пораженный легкостью и красотой движений. Я научился плавать. Мне поверили.

У Зинаиды было такое состояние, будто она плыла. Она верила Шишкову. Он так щедро отдавал все ей, что нужно было для счастья.

Где-то на полустанке он купил раскрашенную деревянную ложку, преподнес ее Катьке и назидательно сказал Зинаиде:

— Итак, наш дом начинался с ложки…

Арефьев, которому Катька похвасталась ложкой, заметил:

— Хлебай, Катерина, этой ложкой, но только с разбором…

Следующая станция принесла в новый Зинаидин дом электрическую плитку.

Хозяйство вырастало, словно дом строился по ходу поезда. Зинаида ласково укоряла Шишкова, а тот только улыбался.