Арена

«Глупый, волнуется. Да нравится она мне, нравится. Ну, уж знакомь. — Пелагея смотрела на сына во все глаза. — Чудной, неужели он не понимает?»

Она подбадривающе моргнула Василию.

— Две порции мороженого дайте, — наконец выдавил из себя Василий и протянул Пелагее деньги. Затем он невозмутимо взял девушку под руку и повел ее к автомату. Пелагея растерялась и на мгновение остолбенела.

— Что же это? — беззвучно прошептала она.

Словно чувствуя взгляд матери, Васька оглянулся, потом, оставив девушку в очереди у телефона, вернулся. У Пелагеи отлегло от сердца.

— Ух, шутник, да разве же так можно? — набросилась она на Ваську.

— Тише, потом, — Васька умоляюще махнул рукой. — Мать, имей совесть, дай рубль обратно! — И, взяв деньги, Васька непринужденной походкой вернулся к девушке.

Глядя на широкую спину сына, Пелагея выкрикнула:

— Кому мороженое, есть эскимо, сливочное, пломбир!

В голосе ее послышалась хрипота. Ремни от тяжести ящика начали давить на плечи, всю ее сковывала усталость. Собрав коробки, она все еще смотрела в сторону, где скрылся сын. Потом, оглядываясь, словно боясь кого-нибудь увидеть, быстро зашагала прочь.

1954

ПТИЧИЙ ГЛАЗ Рассказ

Труднее всего было перетаскивать шкаф. Как ни плевал на руки, как ни приговаривал дворник Михайло: «Раз, два — взяли! Еще раз — взяли», — шкаф двигался медленно. Антонина Ивановна встала рядом с Ольгой, и они вдвоем, подталкивая шкаф с одного бока, старались помочь Михайле.

— Да что же это, камни там, что ли? — досадовал Михайло. И снова наваливался изо всех сил.

Наконец шкаф с грохотом выкатили в переднюю. Запыхавшиеся и усталые, все пошли отдохнуть. А Ольга, открыв дверь, рассматривала как-то сразу опустевшую комнату. На месте, где стоял шкаф, бледнел не тронутый краской пыльный кусок паркета.

Ольга присела на кровать и, глядя на это пятно, вдруг с необычайной остротой припомнила событие девятилетней давности.

Вот отец вернулся с фронта, и Ольга очень гордилась серой каракулевой папахой, которая красиво сидела на крупной его голове. Гордилась она и плотным, звенящим рядом его наград. Ей нравилось ходить по улицам вместе с отцом, и первое время она смущалась, когда встречные военные отдавали отцу честь и он, в свою очередь, подносил правую руку к виску.

Ольга вспомнила и другое: как дрожала эта спокойная, уверенная рука отца, когда мать усаживалась на диван и, чувствуя ласковый взгляд мужа, зло кричала ему:

— Оставьте меня, оставьте меня в покое!..

Но часа через два мать начинала бегать по комнатам и, заглаживая свою вину, делать всем приятное. В эти минуты у нее можно было все, что угодно, попросить и она, не задумываясь, отдала бы.

Наконец-то они получили эту квартиру и первый раз ехали ее осматривать.

— Четыре комнаты, две смежные и две отдельные. Видишь, как у Семеновых, я же говорила!

Мать радостно, шумно хлопотала, а отец пытался вставить свое слово и сказать, что здесь хорошо было бы сделать его кабинет, а там Олюшкину комнату. Мать испуганно взмахнула руками и тотчас рассердилась:

— Ах, не спорь, пожалуйста! Ты всю жизнь со мной споришь. Я знаю, кажется, лучше, что и где должно быть. Предоставь мне распоряжаться квартирой так, как я хочу.

Потом передвигалась и устанавливалась мебель, вешались гардины. В кабинете отца долго мучились с наскоро сколоченной полкой для книг. И когда комнаты стали казаться маленькими и тесными, зато своими, когда в передней накрепко утвердились кухонные запахи, было решено, что все в порядке.

Ольгино десятилетие справили тогда очень весело. Она пригласила своих новых подруг из школы, в которой теперь училась. Отец так быстро запомнил все имена, как будто не Ольга, а он уже целых две четверти учился в третьем «В».

Дни летели незаметно. Вечера были шумными. Ольге нравилось, что отец никогда не уставал после работы. Только изредка у него темнело лицо и около глаз появлялись мешочки, точно после бессонницы.

Однако мать всегда озабоченно спрашивала:

— Как ты себя чувствуешь? — И тут же добавляла: — Человек не хочет себя беречь, не понимает. Поражаюсь, просто я поражаюсь.

— Оставь, Тоша! Лучше посмотри: у Ольги уже платье выше колен. Не успеешь оглянуться, как невестой станет. А ты, мать, все у меня не стареешь.

— Антонина, а ведь Олюшке и впрямь новую форму пора шить, — вступала в разговор бабушка и долго смотрела на Ольгу, точно уже примеряла ей платье.

По субботам собирались гости. Кухня с утра была припудрена мукой. Пахло подгорелыми коржами. Бабушка беспрестанно заглядывала в духовку, а потом следила, чтобы Ольга или отец не испортили «наполеон».

Гости расходились. Отец забирал газеты и шел к себе. Ольга, уже сонная, упрямо не шла в детскую, с нетерпением прислушиваясь к разговорам матери и бабушки.

— А Семенова прямо преобразилась в этом зеленом платье. Все-таки что делают тряпки!

— Да ничего они не делают: каков человек есть, таков и есть. Что она! Все одно суха, как палка, — категорически заявляла бабушка и вела Ольгу спать.

Иногда Ольга устраивала у себя дома сбор звена. Отец подолгу рассказывал девчонкам о войне и однажды даже про революцию.

Ольга помнит, как он расстроился, когда она отказалась делать отрядный альбом только потому, что ее опять не выбрали звеньевой.

— Они мне все завидуют, что вот ты, папка, такой у меня…

— Тебе никто не завидует. Отец отцом, а ты сама должна быть Олей, которой подруги верят и которая способна подавать им пример. Я знаю, ты скажешь: «Проповеди, папка», — но ведь ты в седьмом классе. Ты почти взрослая, пойми это.

Отец устало откинулся на спинку кресла, а Ольга долго и капризно оправдывалась.

Потом перед ужином, потрепав Ольгу по плечу, он грустно улыбнулся:

— Как ты похожа на мать!

Весь вечер он был задумчив, а перед тем как уйти к себе, поцеловал Ольгу, сказал:

— Хочу, чтобы ты была моей дочерью. Понимаешь — моей.

Четыре года, а кажется, что это было вчера. Ольга вспомнила, как возвращалась с Маринкиного дня рождения. Темнело. Капли дождя неприятно ползли по лицу. Ветер распахивал пальто. Лужи, лужи… Целые косяки желтых, ржавых и красноватых листьев метались по лужам. На мостовой в грязной кашице расплывались мутными, радужными кругами капли бензина.