Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

— Нет, — улыбнулся Кристиан. — Я не видел Ричи Джеймса, хотя знаю, кто он такой. Он исчез, когда я учился в школе и был как ты, как Гермиона, мы обожали такую музыку и такие истории. У меня, наверное, те же диски, что у Гермионы; когда я ушёл из дома, они все остались там, в прошлой жизни, и я всё искал и докупал; я до сих пор слушаю брит-поп. Ну и ещё оперу.

— Ужас, — сказал Эдмунд. — А где ты живёшь? Снимаешь? Ты же шофёр, не очень-то богатый парень, ты сам сказал.

— Квартиру я купил предусмотрительно, это правда, на имя нашего старенького управляющего — он единственный знает, куда я пропал. Я звоню ему иногда, он рассказывает, что с мамой, с папой, с сестрой, как их здоровье, дела… Это очень больно.

— Ага, значит, ты готовился, чтобы пропасть?

— Да, я возился целый год.

— Так кто же эта девушка? Такая же классная, как Гермиона?

— Думаю, да. Когда я слушал твой рассказ, то понял, что они похожи: в них столько силы и страсти, столько материального, они так любят жизнь; знаешь, все эти штучки, которые, собственно, жизнь и есть: горячий шоколад, блинчики с бананами и шоколадом, маленькие кофейни, дождь и красивый зонтик — у моей девушки он с картиной Ван Гога, той знаменитой, «Терраса кафе ночью»; её зовут Лив. Моя история — коротенькая повесть Кейна или Маккоя, в мягкой обложке, чёрно-белое, безысходное. Мы с ней встретились в книжном магазине, очень похожем на тот, в котором ты хотел бы работать, — с деревянными стеллажами и стенами, картины повсюду, очень хорошие зимние пейзажи, сияющие такие, художник по фамилии Клевер; и настоящий камин, и кресла для читающих; был поздний вечер, я ехал с лекций; я учился тогда на втором курсе; мой отец очень поддерживал меня, считал, что я действительно талантлив, пригласил меня ассистентом в свой новый фильм, лёгкий, смешной, рок-н-ролльный мюзикл об уличных бандитах, стильных, на мотоциклах, актёры все сплошь почти мальчишки и девчонки; мы очень дружили с главным героем — Венсаном Винсентом, может, слышал? — Эдмунд отрицательно мотнул головой. — А, ну да, ты же видел всего одно нормальное кино; он шикарный актёр — был, он умер, я уже пропал тогда, прочитал в газетах — он выбросился из окна. Венсан был гений — люди боялись дышать, когда он просто шёл, садился на стул, курил, гасил окурок о каблук, — таким плотным от эротики и выразительности становился воздух, как черничный пирог; кстати, тоже сирота — из приюта; он играл

в кино с детства; мы много разговаривали; я мечтал снять свой первый фильм с ним и ещё с одним парнем — Оливером Рафаэлем, моим однокурсником; не человек, а последняя фантазия — Хоул из «Ходячего замка», высокий, тонкий, развевающиеся чёрные волосы, огромные глаза, черты лица полудевичьи; он всё время танцевал и читал; не знаю, какой он актёр, но красавец невероятный; я мечтал снять с ними «Преступление и наказание», сумасшедшее такое, где все были бы влюблены в Оливера-Раскольникова, где его красота — роковая движущая сила и сам он раздражается из-за того, что мир не подчиняется ему просто так, и оттого убил бы старуху, — потому что она мерзкая, страшная и презирает его за красоту; Венсан играл бы его друга — Разумихина… Вот такой я был — юный, полный планов, писал сценарий, слушал рок-н-ролл и брит-поп, работал и учился допоздна; этот книжный был круглосуточный — я шёл между полок и искал «Ночной полёт» Сент-Экзюпери, мне вдруг захотелось его почитать, тоже придумать что-нибудь: молодого лётчика, обречённого, красивого, чёрно-белые кадры хроники, дрожащие, падающие самолёты, взрывающиеся города, музыка Muse повсюду; и увидел её — поверх книг, с той стороны стеллажа, она тоже увидела меня и улыбнулась — поверх книг; она стояла и читала «Тайный дневник Адриана Моула», удлиненное тонкое лицо, как с картин Гейнсборо, чёрные ресницы, чёрные брови, чёрные длинные волосы, ниже пояса, — и ослепительно-белая кожа и пухлые алые губы; просто Белоснежка — снег, кровь и чёрное дерево, такой монохром; одета она была просто — в чёрный облегающий свитер и тёмно-синие джинсы. Я был потрясён её красотой, сказал: «Боже, вы просто симфония Сибелиуса»; она засмеялась — так мы познакомились; потом шли вдоль полок и называли свои любимые книги. Я сразу всё-всё ей рассказал про себя, она — кое-что: имя — Лив Адэр, и на кого учится — на юриста, и что живёт с кучей родственников, и это ужасно; поэтому она проводит много времени в этом книжном и в библиотеках — просто чтобы побыть одной. Мне сразу захотелось жениться на ней, купить ей дом — настоящий особняк, как у Матильды Кшесинской, в мраморных колоннах, в лестницах с резьбой, с полами из редких пород дерева, с антикварной мебелью; я довёз её до дома; «красивая машина», — сказала она; это был «Майбах Цеппелин», он стоит целое состояние, мне подарили его, когда я поступил в университет — сам, без взяток, все экзамены на пять, — а там, помимо собеседования и творческого экзамена, где могло помочь имя папы, ещё были история, язык, литература — довольно жёсткие; и вообще я обожаю винтажные автомобили, читаю о них, езжу на выставки и аукционы — такое увлечение, как кто-то читает всё о Древнем Риме или собирает рождественские открытки с домиками или виниловые пластинки с классикой…

— Или богемское стекло, — сказал Эдмунд. — Или все издания «Молота ведьм». Твоё такси — ещё одна твоя машина?

— Да. Шикарная, правда? «Ситроен-11», гангстерский автомобиль. Я купил её специально для… Подожди, не обгоняй, дай я расскажу нормально. Я довёз её до улицы, которую она назвала, получил поцелуй в щёчку — ароматный, как земляника, но ни телефона, ни свидания. «Не нужно», — сказала она; «я тебя чем-то обидел?» «нет, — ответила Лив, — напротив, ты слишком хорош, чтобы быть реальностью, — знаешь такое?» Я не знал, не понял, ужасно разозлился и всячески пытался её забыть — честно сказать, это сложно: она ведь самая красивая женщина на свете; прошло так много времени — месяц, нет, чуть больше, — месяц и одна неделя; я уже не помнил черты её лица, но помнил, что она прекрасна; у меня всё разболелось внутри за этот месяц, я даже пил обезболивающее, будто это зуб; всё время слушал одну и ту же песню — «Falling Down» Duran Duran; её крутили почти по всем радиостанциям — от «Радио-любовь», самого попсового, до «Тумана», где у всех диджеев мания самоубийства; придумал нашу вторую встречу: о чём мы будем говорить; как она, наконец, расскажет, что любит — ванильное мороженое с шоколадной крошкой, фильмы Вуди Аллена, просыпаться рано утром и кататься на велосипеде по рассветным улицам; как я приглашу её в итальянский ресторанчик, где у меня знакомый повар — он готовит народную кухню, для рабочих и крестьян, большими порциями, с огромным количеством масла и зелени, и она не будет худеющей девушкой, а оценит; потом отвезу на море — на какой-нибудь остров, где очень-очень мало людей и самые красивые в мире раковины: завитые, как локоны Венеры на картине Боттичелли, бело-розовые, перламутровые, с серебристыми вкраплениями, будто слюда; думал, какую роль мог бы дать ей в кино — в чёрно-белом, классический нуар, что-нибудь по Рэю Чандлеру, длинные чёрные платья с вырезом на спине и прозрачные пеньюары от Лагерфельда; представлял что-то совсем безумное: что она полюбит меня, что она прекрасная и чудесная, само совершенство, тоже любит читать, как и я; и как мы будем жить вместе сто лет, заведём детей; иногда мне казалось, что она уже моя, живёт со мной, и я становился уверенным, лихорадочно весёлым; и вдруг земля притянула меня к себе: двоюродный брат пригласил на вечеринку — «чисто мальчишескую, — предупредил, — не вздумай приводить девчонок, там их будет полно — мой друг женится»; «а книжку можно взять?» — он хохотал так, что опрокинул на себя свой эспрессо. Чтоб он им подавился тогда и умер в страшных, как от бубонной чумы, мучениях. Я пришёл — честно сказать, такие вечеринки часто бывают у состоятельных мальчиков — это ты нестандартный состоятельный мальчик; мне постоянно жалко времени; но они постоянно происходят; и я пришёл — подумал, наверное, это то, что нужно, когда влюблён в несуществующее, в собственные придумки. Девушки там оказались очень красивые, рыжие, блондинки и черноволосые, в кружевном нижнем белье, чулках и на высоких каблуках, — такой классики я уже сто лет не видел, даже в видеоклипах; «я нашёл, — хвастался брат, — наконец-то открыли приличное агентство — никакого шантажа — классные девушки, одеваются в горничных девятнадцатого века, в чёрный латекс, в монашек — во всё, что попросишь, и танцуют, связывают, мешают коктейли, делают массаж с аромамаслами»; и там была Лив…

Эдмунд ахнул, будто наступил на краску разлитую, красную, в новых ботинках, и испугался не за обувь, а что не краска — кровь.

— Н-да, — Кристиан закурил и стал похож на персонажа из своего неснятого нуара — на самого Марлоу: очень молодого, очень печального, когда блондинка умерла, и только дождь и бар для одиноких, — там была Лив… Такая красивая… вся в чёрном кружеве и красных чулках… Я увидел её, а она увидела меня, мы сделали вид, что не знаем друг друга; я ушел в спальню с другой, блондинкой в белом… Я нашёл Лив через это агентство — приехал на своём «Майбах Цеппелине» в рабочий квартал у реки, дворы полны зелени и детей, одиннадцатый этаж, подъезд весь разрисован, и лифт — кто-то написал там серебристым маркером: «Вера в звёзды, в числа, пожалуй, и означает слияние разума с магией» — это из Томаса Манна, «Доктор Фаустус», так просто эту книжку не прочитаешь — от скуки, в поезде или метро там, — её читают, наверное, только бедные филологи по программе; я подумал: на этом лифте кто-то из другого мира ехал — из моего; на площадке запах жарящейся картошки и рыжий кот — он сразу кинулся обтираться о ноги; я позвонил, дверь открыла толстая женщина в полосатом фартуке, кот радостно нырнул в квартиру; «вам кого?» — спросила женщина; «Лив»; «Ли-ив! — трубно закричала она вглубь квартиры. — К тебе хахаль!» — и та вышла из этой раскалённой глубины, в домашнем платье в горошек, детском совсем, коротком-коротком, ноги босые, и густо покраснела. «Что ты здесь делаешь?» «нашёл тебя» «зачем?» «влюбился»; в машине у меня лежал огромный букет роз: белых, розовых, с алыми прожилками, только-только из оранжереи, с капельками росы на лепестках; я надеялся, что заберу её отсюда, увезу — на край света, где пляж и горы и домик с камином, креслами и библиотекой; но она отказалась — ехать, вообще сесть в машину, взять букет; надела балетки — чёрные, в белый горошек, с бантиками, девочка из чёрно-белого фильма в ожидании принца; и мы шли просто по улице — облетали тополя, я всё время чихал; она рассказывала: что она из бедной семьи, что у неё никогда не было своей комнаты, что она единственная окончила школу, поступила в университет, причём на что-то невообразимо сложное — международное право; и учится уже на третьем курсе — на отлично, получает стипендию, староста группы; что она обожает Набокова, писала свою первую курсовую по делу Гумберта Гумберта — теоретическому, перевела право того штата с английского языка; научный руководитель, старенький профессор, был ею очень доволен, и теперь они вместе пишут работы именно по литературным судебным делам, собираются выпустить целую книгу; «иногда я чувствую себя гением», — она рассмеялась, но Кристиан увидел: она действительно счастлива, когда говорит о книгах; что же до агентства самых красивых девочек по вызову — это обратная сторона луны, амбиций Лив: она любит покупать одежду, диски, цветы, книги, ходить в хорошие места…

— И только поэтому? — подпрыгнул Эдмунд.

— Однажды она спала с мужчиной — богатым; может быть, даже с моим братом, кто знает; его жена отдыхала на море вместе с няней и детьми, он привёз Лив к себе домой; ванная была фантастической: в полу — огромная ванна, в форме раковины, словно бассейн маленький; вокруг светло-коричневая плитка, колонны миниатюрные, и стены все расписаны под фрески греческие; потом она вернулась домой — в четырёхкомнатную квартиру, что немыслимая роскошь по меркам рабочего квартала; а в ней и вправду куча родни — братья, сёстры, у всех свои дети уже; Лив самая младшая; она стащила соль из той греческой ванной, но ванну принять дома так и не смогла — постоянно стоят тазики с замоченным бельём; или висит уже постиранное, капает на голову, или кто-нибудь начинает ломиться с дикими воплями: «чего ты там расселась? одна, что ли?». «И я сказала сама себе, как Скарлетт: больше никогда в жизни я не буду мыться в ужасной ванне и ходить в ужасный туалет», — она сама смеялась, и я не поверил, что хорошая ванная комната так важна для красивой девушки. Схватил её за руку и сразу предложил все ванные и душевые на свете — но она расплакалась тут же, сказала, что даже если бы я появился тогда, когда ещё ничего не было, кроме желаний, — она бы и то не согласилась: слишком хорош я для неё; все бы думали, что у нас брак по расчёту; а сейчас она всё слишком испортила в своей жизни, чтобы портить ещё и мою; «никогда, — сказала она, — никогда я не буду с тобой…» Ах, если бы ты видел её, Эдмунд! Какая она красивая! Будто королева эльфов — такая сказочная, неестественная у неё красота, порой она даже кажется уродливой из-за этой нечеловечности. И в моей любви, наверное, тоже есть что-то неестественное — что-то от проклятия, колдовства, приворота отравленных яблок, вина… Я думал целый год, не видел её целый год, пытался даже покончить с собой: лёг в ванну и надрезал вены; когда мне стало плохо, вдруг подумал: я же её не увижу теперь никогда-никогда, в аду мы окажемся в разных кругах-этажах; я представлял ад чёрным дворцом со стрельчатыми окнами и полом в чёрно-белую клетку; круги — это этажи — представляешь, жить на разных этажах… уфф… еле вылез, перевязал запястья и на следующий день бегал у отца на съёмках как ни в чём не бывало; но любовь не уходила, выкручивала мне внутренности, словно рак какой-то; однажды у меня даже загорелась постель — от моих раскалённых мыслей; я говорил и говорил сам с собой — что мне нужно; и сказал сам себе, что мне даже не нужна её любовь — просто видеть её хоть иногда, ехать вместе в машине, молчать, слушать радио…

И я исчез. Я устроился на работу в агентство

шофёром, сшил форму, купил «Ситроен», шарики внутрь — я видел это в одном клипе, чёрно-белом: винтажная машина, на заднем сиденье девушки в нижнем белье занимаются любовью, а по полу машины катаются стеклянные шарики; пару пледов, чтобы девушкам было хорошо; квартирку крошечную, в красивом старинном квартале, где полно антикварных лавочек и маленький рынок рядом — со свежей зеленью и рыбой; всё на имя своего управляющего; он иногда приходит пить чай, он любит овсяное печенье в шоколаде; чудесный старик, такой английский, всегда в костюме-тройке, галстуке в тон, с тростью и маленьким вредным кокер-спаниелем; очень переживает, но верит, что закончится всё хорошо; что Лив согласится выйти за меня, а родители примут нас… Я ужасно полюбил эту квартиру — у неё окна на солнечную сторону, настоящий камин, а в подъезде вместо обычных стёкол — витражи; это старинный дом, в нём когда-то был детский приют при католической церкви; кстати, церковь по-прежнему на углу, открыта круглые сутки, всегда можно зайти, помолиться, поставить свечку Деве; булыжные мостовые; в антикварных лавочках и в IKEA я накупил всяких штук для дома: белое кресло, белые занавески, диван полосатый, белый ковёр, пушистый, фотографии чёрно-белые, пожелтевшие, на стены — жизнь проститутки; ужасно, да, но я потом догадался, а с первого взгляда они мне безумно понравились: сложные и дорогие по постановке, и при этом удавшиеся — безупречные; проститутка там молодая и старая, никакой обнажёнки, просто какие-то моменты: вот её будто сбила машина, она несла корзину яблок, яблоки рассыпались по всей мостовой, шофёр помогает ей встать; она расстёгивает запонки изысканному хлыщу, комната, полная вещей, и зевающая бывалая товарка на заднем плане; цикл был неполный, антиквар пообещал поискать ещё; купил полотенца, постельное бельё, корзинки всякие, комодик, выкрашенный в белый, коллекцию белых перламутровых ракушек на каминную полку; никогда не думал, что возиться с домом так приятно. И бокалы под белое вино — старинные, один с трещинкой, желтоватые; я их как раз нашёл в «Стеклянном магазине». И большую часть дисков и книг покупал заново — я перечитываю книги и могу слушать один альбом целый месяц. Это было нескучно — даже великолепно — я придумывал мир, в котором буду жить; словно собирался снимать наконец-то фильм… Когда я первый раз приехал в шофёрской форме за Лив, она меня не узнала — она не узнавала меня почти год, пока уже все девушки со мной не подружились, не разболтали: «о, у нас такой дивный шофёр!..» Она плакала, кричала, что я извращенец, как я мог погубить свою жизнь, а я вёз её к очередному клиенту и боялся, что от волнения попаду в аварию: всё размывалось перед глазами, как у разбившего очки; а потом она приехала ко мне домой, в мою маленькую квартирку, ночью — я был выходной несколько дней, не спал, читал в кровати, детектив Суджаты Масси, «Мастер икебаны», пил вино из любимого с трещинкой бокала, в пижаме, — она позвонила по телефону сначала, разбитым пьяным голосом: «я к тебе еду, готовь коньяк»; «я не пью коньяк и не хочу тебя видеть такой» «а какой я должна быть, принцессой из «Зачарованной»? тебе же нравится страдать, нравится, что я Дама с камелиями, что я Роксен», — но она всё-таки приехала, я открыл: она была просто ужасная, пропахшая потом, сигаретным дымом и духами; еле уложил её спать — она попыталась изобразить стриптиз, покидала в меня всю свою одежду, я вытащил футболку чистую, надел на неё, она смеялась и выворачивалась; потом уснула всё же, что-то бормотала во сне, моё имя несколько раз; я оставил гореть ночник и то читал, то смотрел на неё — думал, неужели мне и вправду нравится страдать; утром она проснулась — села, стала оглядываться: у меня вся комната в киноплакатах, я обожаю кино по-прежнему, покупаю понравившиеся в кинотеатрах после того, как фильм пройдёт; я сидел в кресле у окна — там я заснул, проснулся рано утром, помылся, переоделся, выпил кофе уже, она же спала долго-долго, в комнате стоял тяжёлый запах спиртного, я открыл окно был солнечный день; «Кристиан?» — я посмотрел на неё поверх книги; она потом сказала, что испугалась меня, испугалась, что я разлюбил её, — такой я был красивый и надменный; «это твоя квартира?» «да» «просто кукольный дом какой-то, музей Тургенева» — это, наверное, из-за антиквариата и белого; «сильно я вчера нахулиганила? спасибо, что приютил; иди сюда, ко мне», — протянула ко мне руки из постели, я не шевельнулся. «Нет, простого «спасибо» достаточно» «что? уже не любишь?» — она кинула в меня подушку, я увернулся; «как тебя любить, такую страшную?» — а она засмеялась, провела рукой по лицу — вся в потёкшей косметике: «о да, я, наверное, похожа на персонажа из фильма «Ворон»; у тебя есть душ и чистое полотенце? нет, лучше не чистое, дай мне своё», — я дал ей чистое полотенце и белый банный халат; она ушла, пела там, в душе, песенку Монро: «Ту-ту-пи-ду-у»; я сварил кофе; она вышла нежная, чистая; «ну как тебе моя маленькая ванная?» — я помнил про неё, когда обустраивал дом, и её сделали белой, зелёной и латунной, под модерн; над ванной — полочка с цветами; «как же у тебя много всяких гелей и скрабов, больше, чем у меня», — она забыла разговор про ванную, а я не стал напоминать, сказал, что просто люблю покупать красивые упаковки; «кофе?» — но она обняла меня, прошептала: «а теперь можно?»; и я помню только, что в голове у меня играло что-то восхитительное, сладкое, тёмное, как вишнёвое варенье, — «One Night» группы Travis; а потом мы ещё сварили кофе, потому что этот остыл; я хотел сготовить завтрак; «нет, мы пойдём в моё любимое место, — сказала она, — я угощаю, не волнуйся, оно совсем недорогое». И мы пошли во «Фрай»; это место я знал — кофейня недалеко от меня, там продавали чай хороший на развес и кофе, и всякую посуду: чашечки, чайники, турки, ситечки для чая — всё из разных стран: из Китая, Японии, Эстонии, Франции; пекли свой хлеб — с орехами и специями, можно было купить обычный хлеб, его заворачивали в бумажные промасленные полотенца; мы заказали гору всего — будто не ели лет сто: салат, круассаны, булочки, торт, пирог, желе, мороженое с йогуртом, блинчики с бананами и малиновым вареньем… Так я стал её парнем: мы ходим в кино, по книжным, продуктовым, мебельным, выбираем одежду вместе — она иногда живёт у меня; однажды мы даже ездили на море… почти, как я мечтал… Иногда она ненавидит меня, уходит, гуляет, пьёт, смеётся над моими книгами и страстью к занавескам, как она называет, — я вправду люблю посидеть дома, навести уют, прикупить что-нибудь из штучек: торшер, картинку, чашку… Потом возвращается, плачет, целует мне руки, кричит, что разбила мне жизнь, что ей теперь только в Иерусалим босиком идти, грех за меня замаливать; я отговариваю, смешу её, готовлю ужин, и мы смотрим под него фильм, старый, чёрно-белый, с Одри Хепбёрн, словно какая-нибудь семья…

— Но почему же она не может быть с тобой всегда?

— Наверное, недостаточно любит. Девушки — они же совсем другие; часто они любят вещи больше, чем мужчин. Ты же сам рассказывал про Гермиону — может, она полюбила тебя после покупки пяти пар туфель?

— Ну-у, я же сам их купил ей, это я люблю туфли, — Эдмунд засмеялся. — Но ты же можешь купить любую вещь, как я Гермионе?

— Могу. Меня ещё не объявили мёртвым, я могу вернуться и всё ей купить… Она просто трусиха. Она боится старости, бедности, одиночества. Она хочет побыстрее умереть, чтобы уже всё закончилось и чтобы я ушёл.

— А я увижу её?

— Да. Мы сейчас поедем за ней. Сегодня я развожу Лиду, Лизу и Лив.

— Какая грустная история, Кристиан, — сказал Эдмунд; подошла Адель, принесла счёт, Кристиан положил денег, не глядя.

— Не то что твоя — настоящая рождественская. Не понимаю, почему ты хочешь удрать из этой истории.

— Не удрать. Наоборот. Гермиона дала мне сил — начать наконец-то собственную жизнь. В маленькой квартирке, как у тебя, только не белой, а красной. Буду жить в красной квартирке, собирать туфли…

— Гермиона вряд ли будет счастлива, очутившись с ребёнком на руках в четырнадцать лет и одна…

— У неё два чудесных деда — они смогли воспитать её, смогут и очередного последнего Сеттерфилда; послушай, ты прав — надо позаботиться о ней; я напишу записку, где всё оставлю ей; она сможет реставрировать поместье Алекса и изгнать оттуда всех призраков, она — сам солнечный свет, её слушаются вещи, продукты и растения. Наверное, она будет классной мамой. Как моя… — Кристиан на секунду обнял Эдмунда, поцеловал в пушистый затылок.

— Поехали. Я отвезу Лив, а потом тебя домой — наконец-то.

— К Ван Гарретам.

— Всё равно. Там есть хорошая ванная и тёплая постель.

— Это да. И пушистый кот. Знаешь, я попросил Ван Гарретов его купить, после того как познакомился с Сэром Персивалем. Впервые в жизни чего-то попросил у них — они так испугались, когда я заговорил. Рыжего пушистого кота — желательно, уже взрослого, отказника; знаешь, когда люди уезжают, и кот им только в тягость… Дядя Барт отвёз меня в приют для животных, и там нашёлся такой кот — его отдали только вчера; мы с ним сразу залюбились, его зовут Реджинальд; он всегда спит со мной, а когда меня нет — то в моей комнате; правда здорово?

Они сели в машину — на улицах было уже тихо, у краёв крыш светало; весь тротуар — в мишуре и конфетти; воздух пах селитрой и порохом; холодно было немилосердно; хорошо, что Кристиан оставил включённой печку, — окна в машине запотели. «Ой, ой, — быстро забрался назад Эдмунд, — если б не ты, Кристиан, я бы умер» «живи ещё сто лет», — сказал Кристиан, они тронулись; «а ты говорил, что покупал пледы для машины…» «да, ты на них сидишь» «ой, и вправду» «замёрз?» «нет, немножко хочу спать» «немножко? пять утра, бедняга, спи, конечно» «ты только разбуди меня, когда будет Лив, пожалуйста, я очень хочу на неё посмотреть, обещай, Кристиан» «обещаю, я тебя разбужу, когда будет Лив». И Эдмунд закутался в красный, мягкий, как пенка от молока, плед и задремал, тяжело, неудобно, точно ногу отсидел; слышал все песни по радио — Кристиан включил тихо-тихо, но Эдмунд всё равно слышал: песенку из «Титаника», ПиДжей Харви, Reelroadъ, Моби; и под эту музыку ему снилось даже что-то: ванна в доме Алекса — белая, огромная, почему-то вся в кувшинках, будто не ванна, а пруд; и он, Эдмунд, в ней лежит, чувствует, что вода остыла, а шевельнуться, включить горячую свежую — так лень, а в руках у него книга — старинная, огромная, в кожаном переплёте, такие не берут в ванную — семейная реликвия; в ней нужно найти, прочитать что-то важное — заклятие против безответной любви, против драконов, против вампиров; Эдмунд чувствует, какая книга тяжёлая, что она сейчас упадёт, он спохватывается, чтобы её удержать, и просыпается — и видит рядом девушку; та переодевается; «извините», — бормочет он; «ничего, — отвечает она мягким, свежим, как кокосовый коктейль с мятой, голосом, — спи, заяц»; «вы Лив?» — спрашивает он; «да, я Лив»; он смотрит на неё — она в свитере уже, толстом, облегающем, с высоким горлом, в настоящем зимнем свитере, тёмно-красном, что очень нравится Эдмунду — он любит красный, о чём тут же сообщает девушке; она смеётся, и Эдмунд видит, какие у неё красивые зубы и губы тоже — алые, как кровь, будто нарисованные, но они не нарисованные, они такие и есть — алые, как кровь; как в сказке про Белоснежку — королева уколола палец иглой, вышивая, уронила каплю крови на снег; потом Эдмунд опять спит, опять читает книгу в ванне, заросшей кувшинками, опять просыпается — уже почти рассвет — и он хорошо видит девушку: она у самого окна, смотрит на него, не улыбается, просто смотрит, она устала, и она невозможно красива, будто с картинки в детской книге сказок — принцесса, чьё сердце украла злая колдунья, держит его в ларце из чёрного дерева, ларце цвета волос принцессы; принцесса не может никому отдать своё сердце, у неё его просто нет; называют её бессердечной в сонетах, а у неё действительно нет сердца; вместо него — сапфир чистой воды, синий-синий, как её глаза; никому не спасти принцессу Одетту; это Эдмунд тоже прочитал в книге из сна. «Это Лив, — подумал он сквозь сон, — это не принцесса, это Лив, девушка, которую любит Кристиан. Она и вправду красавица, Гермиона тоже красивая, и девушки в кино тоже красивые, но Лив — это что-то невозможное. Кристиан прав — она самая красивая женщина на свете. С ней так хорошо, от нее чудесно пахнет — апельсиновым маслом, без примесей, комбинаций, шлейфов; это не духи, сложные, дорогие, марочные, как у других девушек, а просто аромамасло, для ламп, для ванной; и это чудесно, восхитительно, только за это в неё можно влюбиться…» Но спать хотелось невероятно, и Эдмунд провалился в очередную страницу книги под Яна Тирсена из радиоприёмника; а проснулся от того, что Кристиан его тихонечко тряс: «куда ехать, Эдмунд?»

Поделиться с друзьями: