Аргентинское танго

На миг, на короткий и ослепительный миг вся жизнь промелькнула перед моими глазами. Промелькнула — и погасла. Так гаснет пламя свечи. Я знала, знала, что меня убьют когда-нибудь. Мне моя Лола, пугаясь, отворачиваясь, разбрасывая веером карты Таро по столу, невнятно, щадя меня, пыталась это сказать.

Ребенок… Мой нерожденный мальчик… Отец, не продолжится твой род…

И из толпы, затаившей дыханье, выступил вперед человек. Все тут были в костюмах от Климентович и в смокингах от Валентино — он один был в белоснежной рубахе, заправленной в узкие, плотно обтягивающие мускулистые стройные ноги, черные джинсы. Я не взглянула на того, кто вышел вперед. Я и без того знала — это Ким.

Ким Метелица, ты же киллер. Ким Метелица, убей своего хозяина!

Бодигарды убьют тогда нас обоих. Толпа разорвет нас в куски. И это нам суждено. Толпа не прощает великой любви. Чернь не прощает преступной любви, выставляемой напоказ. Люди не прощают счастливой паре красивого Эроса. Они не прощают любящим — счастья.

Ким шагнул еще и оказался между нами.

Между дулом пистолета Беера, направленного на меня, и мною, ставшую ногой на скомканную красную мулету, лежащую, как мертвый зверь, на полу.

— Отойди, — одними губами выхрипнул Беер. — Отойди, Ким. Не мешай мне.

— Давай и меня вместе с ней.

Ким заслонил меня собой. Он заслонял меня спиной, расставив руки, и я чувствовала слабый манящий, переворачивающий все во мне запах его пота, исходящий от его рубашки. Ким, любимый. Ты сам сказал — мы уйдем отсюда вместе. Только вместе. Твое видение — сбудется?!

Толпа, что же ты молчишь… Тебе любопытно, толпа?!..

Тебе всегда любопытно, во все века…

— Ты, живой щит. — Вместо голоса из глотки Беера излетал наждачный скрежет. — Пропади. Последний раз говорю…

Ким выбросил назад крепкую смуглую руку и отодвинул меня в сторону рукой. Беер вскинул револьвер, вцепившись в рукоять, и оскалился. Я поняла — вот сейчас он выстрелит! И, мгновенным движением откинувшись назад, толкнув меня всем корпусом, торсом, Ким повалил меня на пол, и я упала на паркет, и все шпильки повыпали у меня из пучка, и волосы мои, иссиня-черные, которые я ненавидела лютой ненавистью, ибо они мешали мне во время танца, всегда хотела остричь, и которые так безумно любил Иван, распуская их, любуясь ими, купаясь лицом в их смоляных волнах, как в море, распустились и разбросались по паркету, как черные живые змеи. И Беер нажал на курок как раз тогда, когда Ким, бросившись на него, как хищный кот на охотника, схватил его за запястье и взбросил его руку с револьвером вверх, и пуля попала в шнур, на котором держалась массивная хрустальная люстра, висевшая прямо над пиршественным столом, и огромная люстра стала падать вниз, и упала со страшным шумом и звоном, погребая под собой стол с россыпями яств, визжащих, закрывающих головы руками, бросающихся врассыпную людей, обломки посуды, разбитые бутылки с вытекшим на скатерть вином и коньяком, вилки и ложки из серебряного старинного флорентийского сервиза, купленного на аукционе антиквариата в Бергамо, стулья и кресла, веера дам и цветы в упавших на пол вазах. И, пока Ким держал руку Беера вот так, вверх, поднятой к потолку, железной хваткой, Беер палил, палил, палил из револьвера в белый свет, как в копеечку, и сколько пуль он выпустил, я не считала, видно, многозарядной была его железная игрушка.

— Ким! — крикнула я пронзительно. — Ким, бежим! Он всех перестреляет! Ким, у тебя твоя пушка с собой?!

Беер изловчился и ударил Кима ногой в живот. Я снова закричала. Метелица боднул его головой в подбородок, зубы Беера лязгнули, изо рта у него потекла кровь. Он выплюнул зуб на паркет. Праздничные дамы визжали, присев, за раздавленным гигантской музейной люстрой столом. Кое-кто из гостей упал на пол животом, полз по-пластунски к изукрашенной лепниной двери. Беер сделал страшное усилие и освободился от железной хватки Кима. Теперь руки у него были развязаны, и он вскинул револьвер и выпустил из него в Кима пулю. Последнюю.

Миг. Один миг.

Время вздоха.

И воздух остановился и застыл торосом в моей груди.

Мой киллер, ты не сплоховал. Ты упал на пол рядом со мной в то время, когда в тебя летела пуля. И напрасно Беер нажимал еще и еще, и еще раз на курок. Все! Он расстрелял обойму.

Пустота. Хрустальная руина, под ней — погребенный богато накрытый стол.

Ким говорил мне: все надо делать быстро, Мария. Все, кроме любви.

Беер заорал, обернувшись к застывшим у двери охранникам:

— Пушку мне!

И, пока он это орал, Ким вскочил на ноги и выхватил из-за пазухи, из-под чисто-белой рубахи, свою собственную пушку. Свой пистолет. Тот самый, что протягивал мне на ладони там, в Мадриде, чтобы я — убила — его.

И наставил его на Беера, на хозяина своего.

— Все, мужик, — сказал он спокойно, буднично даже. В разгромленном зале его слова отдались легким звоном среди хрустальных обломков, среди разбитой утвари и зеркал. — Мы с моей женщиной больше у тебя не работаем.

Беер стоял посреди зала, расставив ноги, раскинув руки. Его черный смокинг делал его похожим на жука-плавунца. Его пальцы взбешенно шевелились. Вокруг него стыло, очерчивалось пустое пространство. Пустота. Он стоял в пустоте. Его лакированные башмаки отражались в навощенном паркете.

— Как? — Голос дракона. Взгляд василиска. Пальцы, как когти ящера. — Как ты сказал? С твоей женщиной? Повтори!

— Я люблю Марию Виторес, Арк. Я люблю ее. И я спасу ее от тебя. Даже если для этого мне придется пустить и себе, и тебе пулю в лоб.

От стены отделился и бросился вперед одетый в камуфляж бодигард. Он выстрелил из массивного «браунинга» — раз, другой. Промазал. Третий не успел. Ким, развернувшись, уложил его на месте. Женщины визжали. Мужики ползли по полу к раскрытой в ночь двери балкона. Ким, прищурившись, прицелился и уложил второго телохранителя в тот момент, когда тот, размахнувшись, бросил через головы гостей свой пистолет Бееру. Бодигард, обливаясь кровью, хрипя, катаясь по полу в предсмертных судорогах, умирал, а Беер, ловко подпрыгнув, поймав брошенное ему оружие, злорадно высверкнув глазами, прицелился в Кима.

И так они стояли и целились друг в друга.

Дуэль.

Это была дуэль по всем правилам. Дуло в дуло. Лицо в лицо.

И между ними было совсем немного шагов.

Я бы с такого расстояния попала Аркадию в зрачок, не то что в лоб.

И теперь я…

Теперь я ринулась вперед. Теперь я встала между ними — как Ким вставал между мной и Беером.

— Стреляйте в меня оба! Ну! Что же вы!

Умирающий охранник отвратительно хрипел. И Беер, держа пистолет наведенным мне в переносицу, проговорил, раздавливая башмаком хрустальную льдинку люстры на паркете:

— Ты! Мария! Слушай меня! Не время, конечно, трепаться об этом, но у нас другого времени уже нет. Я хочу тебя. И я заполучу тебя. Я хочу тебя давно, с тех пор, как я насиловал тебя тут, на полу этой гостиной, на его глазах. Я забыть не могу, какая ты женщина. Я делаю тебе предложение. Здесь и сейчас. Я еще не был женат. Я презирал женщин. Ты — единственная, кто мне нужен. Ты будешь моей женой. Соглашайся! Иначе я убью и тебя, и его! Он все равно не успеет!

И я, с сердцем, бьющимся, как пойманный голубь, в сдавленной ужасом глотке, видела будто в тумане, будто пьяная в дым я была, как Ким прыгнул вбок и выстрелил, и Беер выстрелил одновременно с ним, и они оба попали друг в друга; и Беер упал, продолжая держать оружие и целиться, и стрелять, а на белой рубахе Кима расцветало ярко-алое огромное пятно, как чудовищный красный цветок — на белом снегу, и я подумала, что он убит, а он в мгновение ока подхватил меня под мышку и потащил, поволок к балкону, и, обернувшись к гостям, стрелял, стрелял, стрелял неостановимо, это потом он мне сказал, что у него двадцатичетырехзарядный «руби», последняя модель, — и Аркадий тоже стрелял и не попадал, и страшно вопил, матерясь, и я чувствовала, как рубаха Кима пропитывается его живой, горячей кровью, как кровь течет под рубахой и вытекает из-под рукава, течет по его голому запястью, перетекает на мою голую руку, и я теряла сознание оттого, что мне казалось — это меня убили, это моя кровь течет и вытекает из меня навек, — и мы вывалились из гостиной на балкон, и Ким заглянул вниз и тоже выругался, и крикнул мне: скорей, а то сейчас прибегут бодигарды снизу, из подъезда!.. или кто-нибудь из гостей вызовет милицию!.. — и я глянула с балкона вниз и закричала, у меня замерло сердце от страшной высоты, и я крикнула Киму в лицо: мы разобьемся, мы не спустимся отсюда! ты с ума сошел! — и у него лицо стало каменное, гранитное, как скала в Пиренеях, и он выдернул из кармана джинсов моток шпагата, и в одну секунду морским узлом, накрепко, привязал его конец к балконной решетке, а другой сбросил вниз, как рыбак бросает в реку леску с катушки спиннинга с грузилом на конце, и крикнул мне страшно: давай! Хватайся! Ты первая! Крепче держись и скользи вниз, я за тобой, я буду отстреливаться, закрывать тебя! Руки обдерешь, но это ничего, мы должны уйти, слышишь?!.. должны уйти! — и я закрыла глаза, зажмурилась крепко-крепко, как в кошмарном детском сне, и ухватилась за шпагат, и перекинула ноги через перила, и, вцепившись в жесткий стебель шпагата, заскользила вниз, и резкая боль разрезала мне ладони, и я хваталась кровавыми ладонями за веревку и падала вниз, шепча: Божья Матерь, помоги, спаси, — и я почуяла, как напрягся шпагат, это Ким повис на нем, скользя вниз вслед за мной, и мы с ним оба стремительно, обдирая о шпагат руки в кровь, неслись к земле, а она была так далеко, как из космоса видели мы ее, и Ким, подняв пистолет, стрелял вверх, стрелял, стрелял, потому что сверху стреляли в нас, стреляли, стреляли, — и, падая вниз, к земле, крича от боли в ободранных до мяса, окровавленных руках, я понимала, что он ранен, и, быть может, даже смертельно, и я подумала: если его убьют, я подхвачу у него из руки падающий пистолет и пущу себе пулю в висок, мне не жить, не жить без него, — и земля приближалась так быстро, будто мы оба падали в самолете, так стремительно неслась земля нам навстречу, как несется навстречу подбитому, горящему самолету, и два самолета наших жизней еще летели, еще держались на встречных потоках тугого воздуха и ветра, еще не подбили им крылья, — и внезапно шпагат оборвался, выскользнул из моих рук, короток он оказался, не досягнул до земли, и я полетела с высоты вниз, а земля, родимая, оказалась рядом, ночная сырая осенняя земля, и Ким, подогнув ноги, спружинил, ловко спрыгнул рядом со мною, упавшей постыдно-грузно на землю, как мешок с картошкой, и я, лежа на земле, крикнула ему: