Аргидава

А Рим ликовал и осыпал Либитину лепестками роз, восхваляя теперь не только красоту будущей царицы Либитины, которая без единой капли крови остановила войну с варварами, но и мудрость ее, великодушие и щедрость. Брат Либитины скрепя сердце в благодарность за спасение империи устроил пир с фонтанами и танцовщиками. Поэты и музыканты слагали в честь Либитины оды и гимны, а богатые граждане подносили к ногам будущей императрицы заморские бесценные дары. Умная и проницательная Либитина пила только чистую воду и ела виноград, отказываясь от ярких изысканных блюд.

Безусловно, указ брата о ссылке был упразднен. Но и жизнь Либитины рядом с братом превратилась в тяжелое противостояние: подкуп охраны и рабынь, переодетый варваром гладиатор, чудом не заколовший царицу только потому, что верные люди предупредили ее, погибшая на глазах наперсница, поставленная пробовать еду и питье и пригубившая вино из кубка Либитины… Но Либитина всеми силами намеревалась выжить, во что бы то ни стало выжить. Чтобы, укрепив империю, рано или поздно вернуть свой фамильный перстень. Не для того она унаследовала древнее кольцо, дарящее бессмертие и благоденствие, чтобы так просто от него отказаться.

Не сказал мудрый Клаудиус Ненастью только одного – что женщина должна принять от него камень по доброй воле.

Глава девятнадцатая Столовое серебро

Когда ребята увлеченно копались в архиве отца Васыля, Сашка вдруг сказал:

– Ребят, тут вот какое дело, у дядьки моего день рождения. Не могу сказать, что он мне вместо отца… Опекун, в общем. Так вот, он предложил позвать моих друзей. Чтоб и молодежь была на ужине. У меня друзей мало. Да и такие, что к дядьке в дом не позовешь. Вы, – Сашка заржал, – самые приличные. Приходите, дядька хочет с вами познакомиться. Прямо настаивал. Приходите. Заодно и его коллекцию посмотрите. Вам будет интересно.

Сашка не признался Игнату и Маше, что когда-то одна такая попытка пригласить друзей закончилась скандалом. Дядька точно так же велел пригласить всех одноклассников на празднование Сашкиного шестнадцатилетия. Пришли всего трое Сашкиных приятелей, вяло поковырялись в редкой, невиданной ранее детьми еде, посидели часа полтора молча под свинцовым взглядом Корнеева, попросились идти домой. Дядя силился быть гостеприимным, натужно и пошло шутил, сам же и смеялся, а тетка Сашкина тихо приносила новые угощения и уносила почти полные тарелки, явно и боялась Корнеева, и тяготилась всей сложившейся ситуацией, что из семнадцати приглашенных пришло всего трое, да и те норовили уйти как можно быстрей. Глаза Корнеева постепенно наливались кровью и рот кривился в брезгливой усмешке, мол, ну что, Сашка, нет у тебя друзей, как выяснилось, нету! Ну уж потом он разбушевался, втайне признавая, что остальных детей не пустили из-за него, только из-за него. Втайне по-звериному чуя с уверенностью, от колдовской своей интуиции, что его люто ненавидят. Втайне радуясь, что его боятся! Кричал на жену, увядшую, сутулую, с поникшим взглядом, что все не так, оскорблял ее, отчего тетка плакала, но тихо, про себя, чтобы не раздражать мужа, орал на Сашку булькающим, «мокрым», хриплым прерывающимся голосом, какой бывает только у пьющих толстых, рыхлых людей.

Потом он привычно открыл бутылку персикового, отвратительно воняющего мылом ликера, стал пить, чмокая толстыми губами и мыча, наконец расслабился, подобрел и положил перед Сашкой подарок – отличный новенький импортный металлоискатель. И вот тогда, поздно вечером, Корнеев и сказал ему – больше некому было, – сказал ему все. О золоте. О богатстве. О свободе. О власти. И добавил:

– …и вот пусть тогда попробуют не прийти!

В тот злополучный день, слушая пьяные мудрствования отвратительного и чужого ему человека, Сашка дал себе слово, что когда-нибудь он уйдет из этого дома. Уйдет навсегда. И никогда больше не вернется. Уйдет. От страшного этого беса, от забитой, несчастной, измученной и, как потом оказалось, неизлечимо больной тетки.

Спустя год она не проснулась утром. И Сашка страдал оттого, что абсолютно ничего не чувствовал, когда ее провожали. Ничего. Кроме упрямого, все возрастающего желания – уйти из этого дома, бежать от него и никогда больше…

Первым потрясением был факт, что открыла им дверь бывшая соседка Маши тетя Катя, а в квартире обнаружился и принаряженный младший сын ее Варерик:

– О! Машка?! Ты как сюда попала? Ну заходи, раз пришла!.. А это кто?.. Стоп, знаю, это Игнат, Асин брат, – проявил неожиданную осведомленность Варерик.

Катерина тоже узнала Машу.

– Никак Ленкина девочка? У тебя мама – Лена? Худенькая такая, да? Учительша? А помнишь, мы рядом жили? В желтом доме. Помнишь?

Следом за тетей Катей и Варериком из боковой комнаты вышел сам именинник Корнеев.

– Ооо! – воскликнул он приветливо. – Молодежь пришла. Катерина, это друзья моего Александра. Наконец мой племянник попал в хорошую компанию образованных и культурных людей. Да, ребята? Ну что, знакомиться давайте по-настоящему. И гитару взяли! Молодцы. Проходите-проходите, дети. Только вас и ждем.

Появились и другие гости – две пары супругов: тихие, стеснительные, какие-то незаметные, линялые.

В суете все стыдливо рассаживались за пышно, по-царски накрытым столом. Сашка, отодвигая стулья, думал: «Это надо же, чтобы на семейное торжество некого было пригласить. Зазвал чужих ему людей. Урод…» – вяло размышлял он, рассаживая гостей. Маша с удивлением разглядывала разложенные как в музее, строго по этикету, невиданные, зеленого цвета с гранением бокалы, рюмки, салфетки льняные в кольцах того же металла, что и ножки у бокалов и рюмок, тщательно начищенное, явно несовременное, явно антикварное добротное столовое серебро у тоже непростых фарфоровых тарелок на подтарельниках. Игнат пихнул Машу ногой под столом, потому что та уже слишком откровенно уставилась на стол. Машка же, нахмурившись, разглядывала серебро и вдруг каким-то чутьем поняла, что знает, знает, откуда оно и чье.

На праздничный обед чуть запоздали какие-то две или три одинаковые, похожие друг на дружку женщины, «кадровички», как шепнул Сашка. С одинаковыми прическами, оживленные, они с готовностью принялись звонко хохотать и охотно выпивать. Был еще приземистый угрюмый дядечка, то ли корнеевский шофер, то ли какой-то верный своему хозяину служака-подчиненный, настолько незаметный, что после ни Маша, ни Игнат не смогли вспомнить его лица. Корнеев называл его как-то странно, то ли Клей, то ли Пэвэа. Тот сидел на уголке, крохотные икорные корзинки и хлеб доставал с помощью вилки. Ел жадно, уткнувшись глазами в стол, руку с вилкой держал на колене. Ножи остались лежать у его тарелок, как и лежали.

Когда рассаживались за столом, именинник подошел к Варерику, усевшемуся напротив Маши, тыркнул его в спину, и тот, не спрашивая ни о чем, послушно и быстренько передвинулся на соседний пустой стул по левую руку от хозяина, а с другой стороны Корнеев усадил Сашку-племянника. Тетя Катя же выполняла свои обязанности – приносила, подавала, уносила, меняла, бегала из кухни в комнату. Под фартуком было надето нарядное светлое платье, да и причесалась в парикмахерской по случаю торжества, вставив в прическу пошлый искусственный цветок.

Маша, смутившись под малопонятным скользким, тяжелым взглядом Корнеева, опустила голову и стала внимательно разглядывать вилку, вспоминая, как однажды зимой, сидя с Мирочкой в одном кресле у нее дома, когда в районе погас свет, они вдвоем при свече разглядывали в лупу клеймо с бегущим страусом, подробную, тщательную маркировку на обратной стороне маленькой десертной двузубой вилочки – голову волка в огне – и гравировку – мелкую, тонкую, изящную копию подписи владельца.

– Нравится? – утробным хриплым голосом спросил именинник, повеселевший после первого же тоста, произнесенного им же.