Архангельские рассказы

Началось всё с того, что мой друг, уходя в армию, подарил мне тульскую одностволку шестнадцатого калибра, два десятка латунных гильз, банку дроби, коробку капсюлей, пачку дымного пороха и упаковку войлочных пыжей. В то же время я познакомился на работе с Михаилом — мастером-строителем, с круглым, припухлым, веснушчатым лицом, с лёгкой улыбочкой деревенского хитреца. За бутылкой портвейна он рассказал мне несколько охотничьих баек, и выяснилось, что охотится он недалеко от города, в местах, ранее известных мне по походам в лес за ягодами и грибами. Побывав с ним в этих местах, я запомнил дорогу, местные охотничьи избушки, косачиные и глухариные токовища, и, когда подошла очередная весна, я в конце апреля отправился туда один, прихватив ружьё и всё необходимое для охоты. Идти пешком мне предстояло около пятнадцати километров по дороге-лежнёвке, сделанной военными из неокорённых брёвен. Выщел я из города во второй половине дня, чтобы успеть добраться до лесной избушки, отдохнуть в ней и успеть на утренний косачиный ток.

Вдоль дороги тянулись болота, ещё покрытые льдом и снегом, которые чередовались со смешанным лесом с преобладанием ели и сосны. Откосы дренажных канав уже оттаяли, и был виден тёмный, перемешанный с торфом грунт, покрытый прошлогодней рыжей травой и мелким кустарником. Пахло хвоей и весенней свежестью, шагалось легко. За плечами — рюкзак, в руке — заряженное ружьё. Мне казалось, что вот-вот из-за дерева вылетит глухарь или куропатка. Вдалеке обнадёживающе стали слышны токующие косачи. Начинался вечерний ток.

Наивность и неопытность начинающего охотника усиливали радостное настроение, азарт и предвкушение охоты. Вдруг метрах в двадцати на торфяном откосе канавы мелькнуло что-то серое с белым, я вскинул ружьё и выстрелил. Резко запахло порохом. Эхо выстрела ещё отдавалось вдали, а я уже бежал вперёд в надежде увидеть поверженный трофей. То, что я увидел, поразило меня и запечатлелось в памяти на всю жизнь. Заряд дроби разорвал чёрно-белую птичку, перемешав перья и землю с кровью, оторванная головка в чёрной шапочке лежала отдельно на боку. Казалось, блестящий глаз вопросительно, с укоризной и болью смотрел на меня. Это была убитая мной трясогузка. По научной классификации, как я узнал потом, она называется белой трясогузкой.

После этого случая я, как бы по инерции, ещё года три пытался охотиться, но это занятие развития не получило, и охоту я окончательно забросил.

После двенадцати часов вода повернула в сторону моря, и начался отлив. Стала поклёвывать мелкая корюшка, или «карандаши», по нашей местной классификации.

О случае с трясогузкой я никогда никому не рассказывал, и это воспоминание было со мной всю жизнь, и чем я становился старше, тем чаще оно тревожило меня. Теперь я невольно обращал внимание на этих птичек и заинтересованно наблюдал за ними, если удавалось их увидеть. Когда приходилось копать огород, окучивать картофель, сажать цветы и обнажалась свежевскопанная земля, эти изящные длиннохвостые пичуги появлялись словно ниоткуда, в чёрных манишках, в белых жилетках, деловито, как-то по-свойски, по-домашнему бегали по рыхлой земле, балансируя и часто-часто помахивая длинными хвостиками, клевали червячков и мошек. Однажды мне пришлось проездом побывать в Москве и забрести на уличный развал, где торговали художники. В дальнем ряду продавались гравюры. Вдруг меня словно толкнули в грудь — изящная птичка в чёрно-белых полосках и разводах смотрела на меня с профессионально сделанной гравюры, обрамлённой узкой чёрной рамкой. Я не торгуясь купил гравюру.

С тех пор в моём кабинете живёт она, чёрно-белая красавица, словно созданная природой моделью для острого резца гравёра. Чёрная бусинка глаза глядит внимательно и по-заговорщицки напряжённо, словно обнадёживает сохранить между нами эту страшную тайну.

О пользе советов

Чем старше я становлюсь, тем чаще я ловлю себя на желании давать близким мне людям или просто знакомым советы. Мне подспудно кажется, что только я ясно вижу подстерегающие их опасности и беды, что они слепы, неопытны и беспечны в различных ситуациях быстротекущей жизни. Между тем, трезвый анализ показывает, что все мои советы не срабатывают, и родные и близкие мне люди поступают против моих рекомендаций, ошибаются, попадают в сложные ситуации и только после цепи ошибочных шагов и поступков, как правило, приходят к необходимость выбрать те правильные действия и поступки, которые прогнозировались заранее.

В связи с этим вспоминаю своих родителей и поражаюсь их спокойной чуткости и педагогической мудрости. Никаких назойливых советов и увещеваний в мой адрес я не припоминаю. Были чёткие жизненные установки, которые как бы существовали всегда сами по себе, без напоминаний и нравоучительных бесед. Мама иногда могла сказать, что некрасиво перебивать взрослых, некрасиво громко орать в квартире (у неё это было любимое воспитательное слово — «некрасиво»), некрасиво бездельничать, когда другие работают, и т. д. Отец тем более свою воспитательную мудрость никак не проявлял, видимо полагаясь на педагогические таланты мамы или на принцип: жизнь сама научит.

Однако два совета, которые я от него получил и которыми воспользовался, существенно повлияли на мою судьбу, и о них я с благодарностью помню всю жизнь.

Когда пришло время выбирать, куда пойти учиться после десятого класса средней школы, я остановился на химическом факультете Лесотехнического института на специальности «пластические массы». Это было время, когда в СССР была объявлена семилетка химизации страны. В газетах, журналах, по радио и телевидению сообщалось о будущих чудесах, которые сотворит химия, и в частности пластмассы, в нашей жизни. Эта мощная пропаганда химизации всей страны, видимо, зацепила и меня, поскольку до того я химией особо не интересовался. Так как престижное отделение пластических масс в год моего поступления в институт только открылось, число мест для будущих студентов было ограничено, а упомянутая реклама взбудоражила сотни абитуриентов, то конкурс при поступлении был огромный. Родители спокойно отнеслись к моему выбору. Я уже начал удачно сдавать вступительные экзамены и даже нелюбимую химию сдал на «пять». Среди абитуриентов, будущих коллег по производству пластмасс, были сплошь медалисты и бывшие солдаты Советской армии, имеющие льготы при поступлении.

Однажды отец спросил меня, представляю ли я химическое производство, бывал ли на химкомбинате, где мне предстоит работать? Я ответил что-то невразумительное. Тогда отец предложил: «Давай-ка съездим в институт на химический факультет, посмотрим, в каких условиях тебе придётся учиться и работать». Пришлось ехать. В правом крыле институтского здания на втором этаже в конце мрачного коридора расположилась кафедра химии. Уже на подходе я почувствовал характерный неприятный запах, а когда вошли в помещение, на дверях которого было написано «Сероводородная комната», у меня перехватило дыхание от резкого неприятного запаха, из глаз непроизвольно полились слёзы. Отец, не подавая виду, повёл меня по другим помещениям, заставленным пробирками, колбами, специальной посудой и приборами, но продолжать экскурсию мне расхотелось, и мы поспешно вышли на улицу, где я с удовольствием вдыхал свежий воздух и радовался, что ещё есть возможность изменить свой выбор будущей специальности.

После этого с большим трудом удалось упросить приёмную комиссию принять моё заявление и документы на строительный факультет, о чём в дальнейшем я ни разу не пожалел. Правда, экзаменационная пятёрка по химии так и не пригодилась.

После окончания строительного факультета я по распределению попал на работу в проектный институт. Первый год работал инженером-конструктором с окладом восемьдесят пять рублей в месяц, в основном занимаясь проектированием жилых многоэтажных зданий для строящегося города. Жена училась в пединституте на очном отделении, сын посещал детсад-ясли. Денег катастрофически не хватало, приходилось подрабатывать на разгрузке вагонов.

Однажды тёща доложила, что случайно встретила своего ярославского земляка — Володю, который служит в Комитете. Она произнесла это с таким нажимом и многозначительностью, что сразу стало ясно, о каком комитете идёт речь. Служит он в чине майора в отделе кадров и что может посодействовать и устроить меня на службу в этот мрачновато-таинственный комитет.

«Иди, Витька, иди, деньжищ получать будешь кучу, дороги бесплатные, квартиру дадут быстро, на довольствие поставят, форму дадут, бельё, обувь — не прогадаешь», — настойчиво повторяла она, при этом потирая руки, словно собираясь делить со мной деньжищи и пересчитывать полученное бельё.

Через несколько дней таинственный Володя действительно нашёл меня по телефону и пригласил на беседу. Беседовали со мной два офицера. Один — Володя — молодой белобрысый мужчина с едва уловимым деревенским привкусом, второй — солидный, высокий брюнет с обильной сединой, по всем замашкам — начальник. Разговор начался издалека, с лестными отступлениями, что меня они знают, что я отличный спортсмен, хорошо учился, поработал на производстве, в институте (проектном) на хорошем счету, разбираюсь в искусстве (это-то откуда?), что отец — заслуженный офицер, работал за границей, мать — военный фельдшер, тоже участница войны, и т. д., и т. д., и т. д. (сам себе понравился после таких речей). На меня обрушились соблазны: офицерское звание, форма, зарплата 200 рублей в месяц, учёба в Москве, бесплатный проезд, вещевое довольствие, квартира и прочее и прочее. Жена встала на сторону тёщи — видать, дополнительная сотня в семейном бюджете и бесплатные кальсоны ей тоже согревали душу. Шпионские пули и ужасы Лубянки их, видимо, мало беспокоили. В растерянности я задумался и сел писать письмо отцу с просьбой дать совет — соглашаться мне на службу в КГБ или нет. Он всё-таки кадровый военный и даже служил в Корее советником у самого Ким Ир Сена. Ответ пришёл быстро. В своём письме батя подозрительно нудно и длинно объяснял мне, что он не знает конкретной обстановки и той работы, на которую меня приглашают, что он давно уже на пенсии и не может давать советы по вопросам, в которых плохо разбирается. «Решай сам, как решишь, так и будет», — закончил он письмо. К тому времени уже прозвучали разоблачения культа личности Сталина, стали известны зловредные деяния израильского шпиона, любителя молоденьких девушек Лаврентия Берии и уже покачнулся когда-то непоколебимый авторитет чекистов.