«Архангелы»

Долго пришлось Марине и дочерям успокаивать Родяна. С посиневшим, даже почерневшим лицом он твердил:

— Какое бесстыдство! Является голодранец и диктует мне, управляющему акционерного общества «Архангелы», какое я должен дать приданое за дочерью. Мне! Какая наглость! Ну, нет! Да оставьте меня! Больше я о нем и слышать не хочу!

Последние слова были брошены Марине, которая, заметив, что муж начал приходить в себя, заявила, что хорошо было бы вернуть молодого человека, сказать, что произошло недоразумение или что-нибудь в этом роде, лишь бы не расстроилась помолвка.

Но управляющий Иосиф Родян слышать не желал об адвокате. Он метался по дому, с шумом выпуская воздух через ноздри и храпя, как испуганная лошадь. Он был ошеломлен: человек, к которому он проникся таким уважением, счел возможным сам назначить приданое! И стоило ему подумать, что паршивый адвокатишка мог посягнуть на его отцовские радости, как Родяну хотелось схватить его за глотку и задушить! Грубость, выплеснувшаяся наружу, была лишь слабым отсветом того пламени, которое бушевало внутри.

Если бы его зять, доктор Врачиу, или оба теперешних жениха вели себя как адвокат Крэчун, если бы они дерзнули сами определить точную сумму приданого, он бы стер их в порошок. Потому что, кроме страсти к золоту, у Родяна была страсть поражать и производить фурор своим богатством. И вторая страсть была даже сильнее первой. Высшим счастьем для него было оделить дочерей богатым приданым, но это было его сугубо личным делом. Каким должно быть приданое, решал он один. Неизъяснимым удовольствием для него было смакование слухов и перешептываний о приданом его дочерей. Какую бы сумму ни называли, он в душе смеялся над людьми, которые и вообразить не могли, сколько он может дать своим дочерям денег, и заранее предвкушал, как поразит и даже испугает людей сумма, которую управляющий «Архангелов» в конце концов отвалит.

Толки о приданом доставляли Родяну такое удовольствие, что он даже старался оттянуть свадьбу, желая их продлить. Он ощущал, что неизмеримо высоко поднимается его собственная цена, что люди смотрят на него с неподдельным интересом, восхищением и даже опаской.

С тех пор как были помолвлены Эуджения и Октавия, им владела лихорадка этого болезненно счастливого ощущения. Родян решил для своих дочерей построить в городе два дома, два настоящих дворца. Замысел этот наполнял его чувством самодовольства, но он ни с кем не делился своими планами, намереваясь осуществить их весною будущего года. Родян хранил свой замысел в тайне от всех домашних, от дочерей и даже жены. Зато частенько усмехался, воображая себе эти дворцы, и никто не понимал смысла его усмешек.

Когда зять написал в письме, что имеется претендент на руку Эленуцы, Родян стал думать о трех свадебных пиршествах сразу. За Эленуцей он решил дать царское приданое, и вот на тебе! — явился этот наглец и решил сам назначить сумму. Значит, не будет никаких слухов, предположений, пересудов о приданом Эленуцы! Через несколько дней всем станет известно, сколько запросил адвокат! Более жестокого оскорбления, чем потребовать восемьдесят тысяч в качестве приданого, этот адвокатишка не мог нанести Иосифу Родяну. Управляющий был глубоко уязвлен тем, что кто-то вообще посмел требовать от него определенной суммы денег. Сколько Иосиф Родян может дать, какую сумму решит выделить — в этих двух вопросах Родян считал себя хозяином и никому и ни за что не позволил бы вмешиваться.

Когда Эленуца поняла, что произошло, она разразилась безудержным хохотом. Марина только успела подумать, что этот смех может плохо для нее кончиться, как Эленуцы уже не было в комнате, она выскочила в коридор, продолжая хохотать.

Она все еще смеялась, когда отец, гневно сопя, распахнул дверь и яростно выкрикнул:

— Напрасно веселишься. Этого выгнал, но не думай, что пущу в дом зятем попа!

— Попа? — словно удивившись, переспросила Эленуца, блестя глазами и продолжая смеяться.

— Не думай, что я ослеп! Видел прекрасно, как ты увивалась вокруг Старой лисы.

— И не думала! — фыркнула Эленуца и снова расхохоталась.

Вся эта история представлялась ей настолько смешной, что даже гнев Родяна не напугал ее — Эленуца продолжала хохотать.

Управляющий что-то гневно пробурчал и захлопнул дверь. Ему было не до смеха. Он был доволен собой и все же в душе сожалел, что лишился адвоката Крэчуна: что ни говорите, а это была бы блестящая партия для Эленуцы!

Коляска, в которой катили адвокат и доктор, была уже далеко, но ни тот, ни другой не обменялись пока ни словом. Адвокат никак не мог понять, что же произошло, и поэтому все, что было, представлялось ему дурным сном.

Доктор Врачиу чувствовал себя чрезвычайно неловко: пригласил лучшего друга и подверг такому унижению. Ему следовало бы поподробнее рассказать, что за человек его тесть. Но доктору и в голову не могло прийти, что его приятель решит столь стремительно улаживать свадебные дела.

Спустя некоторое время, как бы превозмогая себя, адвокат повернулся лицом к доктору. Холодная насмешливая улыбка застыла на его лице.

— За хваленым зерном ходить с рваным мешком, — презрительно произнес он. — Давно я знаю эту поговорку, но тут черт меня попутал.

— Ты сам виноват! — еле выдавил из себя доктор.

— Я?

— Конечно. Голову даю на отсечение, что ты потребовал приданое, — уже более уверенно произнес доктор.

— Само собой разумеется! И этого было достаточно, чтобы разразился такой скандал?

— Ты не должен был требовать ничего и тогда получил бы золотые горы. Мне нужно было предупредить тебя о слабости тестя, но я никак не предполагал, что ты сразу заведешь разговор о приданом.

Оба молчали, глядя в разные стороны и сидя каждый в своем углу. С этого дня их дружбу сковал так и не растаявший никогда ледок.

XVI

По заведенному в семинарии порядку часов около десяти семинаристам раздавали почту. Мальчики-первокурсники толпились вокруг юноши с четвертого курса. Головы склонялись, пытаясь разобрать фамилии, руки тянулись через головы, и счастливчики, которым повезло, торопливо уносили с собой конверты. Не прошло и минуты, как семинарист, раздававший письма, остался в одиночестве с единственным конвертом в руке. По темному и холодному коридору раскатился крик:

— Мурэшану! Эй, Мурэшану! Тебе письмо.

Был июньский день, большая перемена, и многие семинаристы вышли кто во двор, кто в сад. Со скамейки, укрывшейся под липой, вскочил Василе Мурэшану и бросился в семинарию. Только два дня тому назад он получил письмо от отца и теперь гадал, кто бы это мог ему писать.

— Большая у тебя корреспонденция, дружище, — улыбнулся однокурсник. — Позавчера письмо, сегодня; конечно, и послезавтра будет, — добавил он, протягивая конверт.

Мурэшану даже не взглянул на приятеля. Все его внимание было поглощено почерком: письмо было от Эленуцы. Да, да, этот изящный почерк он видел на открытках у сестер и узнал бы его из тысячи.