«Архангелы»

С тех пор как я прочитал, что вы без всякой радости думаете о замужестве, расхотелось жениться и мне… Мы, семинаристы, и впрямь несчастные люди!..

Ваше письмо никто не увидит, смею вас заверить. Но вовсе не потому, что оно написано небрежно. Если бы речь шла о стиле, я бы показывал письмо всем подряд и приговаривал бы: „Посмотрите, как замечательно пишет прелестная девушка, моя знакомая!“ Я бы не постеснялся так сказать, потому что вы все равно не услышали бы меня. Я знаю, вы не любите комплиментов, но это была бы чистая правда.

Но я никому не покажу письма, потому что оно мне слишком дорого. Оно единственное мое сокровище, уважаемая домнишоара. Могу откровенно признаться, что после пасхи и у меня было немало волнений, хотя из дома я уехал совершенно успокоенный. Что это были за волнения? Но почему я должен о них говорить, когда, возможно, вы вовсе ими не интересуетесь и не желаете их знать? Размышления, предположения, планы на будущее, смятение чувств… Но теперь все это прошло, вы писали словно бы волшебными чернилами, и я спокоен. Хотите, я вам признаюсь в одном заблуждении: мне казалось, что вы разговариваете благожелательно со мной только из сочувствия, из жалости. Теперь я так не думаю и очень счастлив.

Мне хотелось бы сказать вам… Но как выскажешь поющую и трепещущую душу? Только молчанием, уважаемая домнишоара! Я бы вам написал еще о многом, мне столько нужно вам сказать, но мешает счастье.

Прежде чем я закончу, разрешите мне послать вам… нет, нет, лучше молчать! Я так боюсь услышать взрыв вашего смеха.

С уважением остаюсь искренне ваш,

Василе Мурэшану.

P. S. В скором времени пошлю вам две книги, которые, надеюсь, понравятся вам больше, чем все посланные ранее».

XVII

Обычно к концу июня с наступлением летней жары толчеи в Вэлень начинали грохотать тише, но не потому, что им нечего было толочь, а потому что во всех трех речках, к великому сожалению золотопромышленников, резко падал уровень воды. Первой высыхала Вэлишоара, потом Козий ручей. Большая река, вдоль которой в основном и располагались толчеи, текла, обмелев, и летом, но у нее не хватало воды, чтобы вращать все колеса.

Но этот год не был засушлив. После того как сошел снег, что ни день шли дожди. Леса хранили влагу, мелкие ручьи, пробивавшиеся через щели в скалах, обильно питали все три речки, и толчеи наполняли своим перестуком всю долину. «Архангелы», «Шпора», «Влэдяса» и прииски поменьше, не скупясь, снабжали их золотоносной породой. Вэляне выглядели веселей и шумней, чем обычно, радуясь бренчанию монет в кошельках. По сельским корчмам не прекращались попойки, а когда в городе собиралась компания рудокопов, работавших у «Архангелов», гулянье продолжалось по три дня кряду.

Совладельцы «Архангелов» помалкивали о расходах на новую галерею, а они все росли и росли. И только Прункул глядел задумчиво, словно на что-то решался. Унгурян получил еще три телеграммы, в которых его чадо угрожало покончить жизнь самоубийством, если немедленно не получит денег, и, понятное дело, старый Ионуц не оставил в беде будущего адвоката. Прункул же сжигал все телеграммы и раз в месяц посылал своему студенту по восемьдесят злотых.

Мрачнее всех был примарь Василе Корнян.

С той поры как он ночью на второй день пасхи поколотил жену, дом их превратился в ад. На другой день утром его жена Салвина ушла к родителям. Выглядела она совсем больной, но убивали ее не физические муки, а душевные. Родители окаменели, увидев бледную, всю в синяках, враз постаревшую дочь. Мать разрыдалась и запричитала:

— Дитятко мое! Девочка моя!

Она давно замечала, куда устремлялись помыслы примаря, но думать не думала, что так это может кончиться.

— Вот наука тем, кто не слушает родителей! — проворчал отец. Но, увидев, что Салвина рыдает навзрыд, смягчился, подошел к дочери, погладил ее по голове и сказал:

— Не плачь. Ничего не поделаешь, от ежа шерсти не дождешься. Но ничего. Мы вас разведем, а бог, глядишь, даст тебе новое счастье.

Обе женщины причитали до самого вечера, смешивая слезы в один ручей. Салвина две недели прожила в доме родителей, но не оправилась, а худела и слабела не по дням, а по часам.

Мать, привыкшая терпеть любую беду, столь же упорно настаивала на примирении с мужем, сколь громко оплакивала судьбу Салвины, когда та выходила замуж, и требовала этого тем решительней, чем больше «Архангелы» давали золота и чем шире расходились по селу слухи: «Видали Докицу? Разрушила-таки семью примаря!»

Все чаще и чаще заводила она разговоры о том, чтобы Салвина вернулась к мужу. А Салвину не нужно было и уговаривать. Она простила своего Василе сразу после той ночи, когда он избил ее, и была бы рада вернуться, да только чувствовала себя настолько слабой, что боялась в таком виде показаться мужу на глаза. Она знала, что муж не терпит ни болезней, ни страданий, даже самых малых, от каких грустнеют только глаза. В такие минуты жена у него вызывала отвращение. Вот Салвина и выжидала, когда окрепнет и поправится.

Наконец она почувствовала себя здоровой и, повеселев, с улыбкой покинула родительский дом. Мать от души радовалась за дочь.

— Правильно, доченька. Будь крепкой. Все у тебя наладится, — напутствовала она Салвину.

Когда Салвина пришла домой, оказалось, что муж отправился на прииск. Ни одна вещь в доме не была на своем месте. По лавкам и стульям была разбросана одежда, валялись ножи, вилки, стояли немытые тарелки. Запах запустения витал по комнатам. Салвина с радостью принялась за уборку. Ей было приятно, что она может навести порядок, что Василе, вернувшись, увидит свой дом чистым, как вымытый стакан. Салвина все ждала, что вот-вот послышатся знакомые шаги. День прошел быстро. К обеду Василе не явился, она сама что-то перекусила на скорую руку, зато к вечеру приготовила вкусный ужин.

Сердце замерло у Салвины, когда она заслышала на лестнице тяжелые шаги примаря. Она уже готова была броситься ему на шею, расцеловать и попросить прощенья, когда Василе, распахнув дверь, остановился на пороге и выругался:

— Тьфу, черт!

Не сказав больше ни слова, он тут же повернулся и спустился по ступенькам вниз. Калитка хлопнула, и Василе пропал в ночи. Он зашел в один из трактиров, заказал ужин с выпивкой и, напившись, принялся бить в трактире окна, выкрикивая:

— Кто подойдет, пристрелю!

Три дня он не появлялся дома. По селу ползли слухи, что его видели в лесочке, на склоне горы, где были прииски, вместе с Докицей, а за ними шагал рудокоп с огромной корзиной, полной закусок и бутылок с вином.

Через три дня помятый, осунувшийся Василе Корнян явился домой.

Жена, которая за эти три дня то умирала, то воскресала, не могла удержаться от тяжелого вздоха.

— Вздыхай, да только не обо мне! — с ненавистью крикнул Василе. — Собирай свои пожитки и уходи! Не могу с тобой больше жить! Не могу! Кончено, не могу больше!

Собрав остаток сил, Салвина спросила его:

— Чем я грешна пред тобою, Василе?

— Не об этом разговор! С тобой я больше жить не могу, поняла? — зло и презрительно выкрикнул Корнян. — Мне нужна жена молодая! Ясно?

— Да, — выдохнула побелевшая как мел Салвина, поднимаясь со стула.

— Все радуются, все веселятся! — Василе кричал, он, казалось, сошел с ума. — Самый распоследний голодранец в Взлень счастливее меня. У меня в руках «Архангелы», а я ненавижу жизнь. Вот что, — он резко обернулся, сверкнув глазами, к жене, — мне нужна молодая жена. Вино есть, денег хватает, можно сказать, рай на земле, но рай с женой-старухой превращается в ад! Ха! — осклабился Василе. — Мне нужна женушка-лапушка, душечка-пампушечка…