«Архангелы»

Домнишоара Родян не лукавила: она и вправду волновалась и мучилась, прежде чем решилась написать семинаристу письмо. Но мучилась она не из-за того, что писала первая, и не из боязни, что ее сурово осудят, — она мучилась потому, что не знала, как сказать Василе о своей любви.

Выслушав попреки своей сестры Марии и успокоившись, Эленуца поняла, что радуется тому, что не выходит замуж. Она была вольна смеяться над незадачливым женихом и подтрунивать над отцом, потому что ничто не мешало ей думать о семинаристе. А не думать о нем было свыше ее сил! Начиная с пасхи все, что бы ни происходило, было для Эленуцы связано с Василе Мурэшану: в собственных словах и жестах, в радостях и печалях ощущала она присутствие этого застенчивого, словно девица, молодого человека. Стоило ей вспомнить или представить его себе, как в ней пробуждались совершенно необыкновенные мысли и чувства. Так однажды Эленуца поняла, что симпатия ее к семинаристу возникла вовсе не в страстную пятницу, а гораздо раньше. Вполне возможно, что прохладные отношения ее семейства к семье священника обострили ее внимание и любопытство и заставили отнестись к Василе гораздо сердечней, чем к другим молодым людям, которые бывали у них в доме. Когда им доводилось изредка встречаться, она охотно разговаривала с Василе Мурэшану, но никаких особых чувств не испытывала. Правда, нужно сказать, что его ясный взгляд на мир просветлял и ее. Эленуца ощущала какую-то совершенно особую уверенность и покой, стоило ей хоть немного поговорить с Василе. Однако до пасхи Эленуца испытывала к Василе скорее всего то любопытство, какое мы обычно испытываем к людям, которых вроде бы знаем и не знаем: эти люди нам симпатичны, и, доведись выбирать, мы наверняка предпочтем их другим, пусть даже знакомым людям. Возможно, любопытство это питалось тем, что во время каникул Василе вел себя совсем не так, как остальные студенты из Вэлень: чаще всего его можно было видеть одного с книгой в руках. В гулянках он не участвовал, а в церковь ходил постоянно. Возможно, он привлекал внимание еще и тем, что редко бывал весел и никогда не хохотал во все горло. А возможно, симпатия зародилась потому, что Василе не был самоуверен и избегал Эленуцу. А может, привлекало его ясное невинное лицо, благодаря которому и в восемнадцать лет он казался еще ребенком? Словом, любопытство было, но оно не вызывало у Эленуцы желания повидать молодого человека, поговорить с ним. Они виделись примерно раз в неделю, и этого ей было вполне достаточно, как сестре, которая изредка получает добрые вести о брате и не тревожится о нем, зная, что брат ее порядочный человек. А в том, что Василе Мурэшану человек добропорядочный, Эленуца была убеждена давным-давно. Она даже и вообразить не могла, что он способен на выходки, какие позволяли себе Унгурян или Прункул. Хотя, признаться, в этой ее уверенности тоже было нечто необычное, поскольку откуда ей было знать, как ведет себя семинарист в селе, а тем более в городе, где проводит большую часть года.

Итак, в течение четырех лет Эленуца питала самые добрые чувства к семинаристу, а подогревало их любопытство, которое вспыхивало всякий раз, когда им доводилось встретиться или когда девушка вдруг вспоминала о нем. Но с той поры, когда она вечером в пасхальную субботу услышала, как он поет, после того, как зажгла его свечку, любопытство ее превратилось в желание быть как можно ближе к этому необыкновенному юноше. Теперь для нее стало счастьем просто побыть рядом с ним, даже не обменявшись ни словом, ни взглядом. После пасхальных праздников она почувствовала то, чего раньше никогда не чувствовала: ей вдруг стало жаль, что Василе возвращается в город, в свою семинарию. Как глубока ее вера в него, она поняла на празднике, когда Войку стал приставать к ней со своими ухаживаниями. Расставание на похоронах Глигораша, просьба прислать ей книги, лихорадочное ожидание их, мучительная тоска, завладевшая ею при известии, что приезжает претендент на ее руку, — все это так стремительно обрушилось на Эленуцу, что она не успела разобраться в своих чувствах.

Теперь же, после неудачного сватовства Крэчуна, после своего неудержимого смеха, она вдруг, словно при вспышке молнии, открыла расцветающее в ее сердце чувство нежности и поняла, что влюблена — но не в семинариста, а в свою нежность. Сказать правду, думала она все-таки о Василе, но первое, что сделала, совершив свое открытие, — привстала на цыпочки и робко поцеловала собственное отражение в зеркале! Потом, вспыхнув всем лицом, как пион, выбежала в сад, сплела себе венок и до самого вечера бродила по дорожкам.

Целую ночь она не спала, все волновалась и успокоилась, только написав весьма странное письмо, в котором во всем открылась Василе, совершенно не чувствуя ущемления своей девичьей стыдливости.

О том, что письмо ее может быть дурно истолковано семинаристом, она не думала ни секунды, а потому с великим нетерпением ожидала ответа Василе.

И семинарист не обманул ее ожиданий! Прочитав ответное письмо, домнишоара Эленуца хохотала чуть не до слез и, хохоча, повторяла все ту же фразу: «Нет, нет, лучше молчать… Я так боюсь услышать». Но на этот раз она кривила душой сама перед собою: смеялась она вовсе не над многозначительными точками, а потому, что теплыми, светлыми волнами накатывало на нее счастье. Застенчивость молодого человека послужила как бы щитом для ее свободной, ничем не стесненной радости, а ведь все могло быть по-другому, и тогда она упрекала бы себя:

— Ах, как я дурно воспитана! Влюбиться, и так безрассудно!

Эленуца получила письмо утром, а вечером уже писала ответ. Сообщение семинариста о том, что ему надлежит жениться, и в самом скором времени, всерьез ее взволновало, но она не отозвалась на него ни единой строчкой. Куда только подевались вся ее отвага и решительность. Решившись написать Василе, она не сомневалась, что он все поймет, и первое свое письмо писала довольно легко. Теперь, решившись спросить, как следует понимать его слова о женитьбе, она почувствовала, что сердце ее замкнулось, как на замок, и рука не в силах вывести ни буквы. Эленуца отложила письмо на завтра, потом еще на день, и, по мере того как день проходил за днем, сила воли ее таяла, таяла и уверенность, что она правильно поняла Василе. Но она утешала себя надеждой, что семинарист непременно пришлет другое письмо.

Каждую субботу приходили книги, а писем не было. Неподдельная сердечность, согревшая два первых письмеца, казалось, сделалась главным камнем преткновения и для юноши, и для девушки. Казалось, они смотрят друг на друга издалека и никак не осмелятся окликнуть и подойти друг к другу поближе. До этих писем они почти и не говорили между собой, в письмах же открыли неожиданно слишком многое. И теперь робели друг друга, но эта робость невинности переполняла их счастьем до самых летних каникул.

Когда они встретились в первый раз, семинарист приветствовал ее издалека и трижды поднимал шляпу, потому что ему казалось, что Эленуца не замечает его приветствия: она шла нижней дорогой под руку с Гицей и громко хохотала. На третий раз Эленуца низко склонила голову, а Гица весело взмахнул шляпой и крикнул:

— Добрый вечер, домнул семинарист, добрый вечер, кандидат в священники!

Василе не разобрал, что выкрикнул Гица. Он шел им навстречу и видел одну Эленуцу, на душе у него было тепло от кивка домнишоары Родян. Василе смотрел на Эленуцу и не узнавал ее, перед ним была не прежняя домнишоара Родян, а удивительное создание иного мира — фея, таинственная дева. Василе даже удивился, что она разговаривает.

Рука у Эленуцы была холодной и слегка дрогнула, коснувшись ладони семинариста. И Эленуца, и Василе ужасно смущались, но глаза их оказались смелее, они глубоко-глубоко заглянули друг в друга, и щеки молодых людей мгновенно вспыхнули.

— Я чрезвычайно рад найти вас в добром здравии, — произнес семинарист, изо всех сил стараясь идти с Эленуцей в ногу. Ему почему-то показалось, что от этого зависит вся его жизнь, все его счастье; не важно, что он будет говорить, о чем спрашивать, лишь бы идти с нею в ногу!

— И мы рады, домнул Мурэшану, что вы веселы, — поспешила отозваться Эленуца.

— Это не главное! — воскликнул Гида. — Мы должны его поздравить с тем, что семинарию он окончил с отличием!

— Неужели? — притворно удивилась Эленуца.

Семинарист опустил глаза. Похвала его не порадовала. «Откуда Гице знать, насколько успешно закончил я семинарию?!» — подумал Василе с неприязнью.

— Или, может, вы провалились? — спросил Гица, заметив, что семинарист упорно молчит.

— Чего нет, того нет, — улыбнулся Василе.

— Ну, а если не провалились, значит, окончили с отличием. У молодых людей вроде вас по-другому и быть не может, — убежденно заявил Родян.

Эленуца скорее почувствовала, чем поняла, что похвала брата не по вкусу Василе. Она остановилась, подняла на семинариста блестящие, влажные от счастья глаза и проговорила:

— Имею честь, домнул Мурэшану, представить вам домнула инженера Гицу Родяна, — и грациозно кивнула в сторону Гицы.

— Ах, вот оно что. Видите ли, я об этом как-то не подумал, — забормотал Василе, думая лишь об очаровании Эленуцы. — Мне бы надо было вспомнить, — продолжал он бормотать, — что вы в этом году заканчиваете университет.

— А вы думали, почему мой брат вас хвалит? Чтобы вы вспомнили о нем и тоже похвалили, — весело отчеканила Эленуца.

Голосок ее звенел как серебряный колокольчик.

— Примите мои самые искренние поздравления, домнул Родян!

— Поздравьте его еще и с тем, что диплом у него с отличием, единственный на тридцать пять человек, — улыбаясь, добавила Эленуца.

— Иначе и быть не могло, как могло быть иначе, — смущенно твердил Василе, не зная, что сказать.

Он понял, что ему одному придется поддерживать разговор с Эленуцей, и земля ушла у него из-под ног.

Гица и впрямь не проявлял никакого желания разговаривать; он стоял, молчал, посматривал на своих спутников и улыбался — то ли потому, что на душе у него было спокойно и чувствовал он себя человеком, чей жизненный путь определился, то ли потому, что ему приятно было наблюдать за молодыми людьми, которые никак не могли скрыть овладевшего ими сердечного волнения.