АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА

– Как это?

– Стагнация от Сидора и Гамадрилы.

Они ржали, как лошади, прямо покатывались, жеребцы, радуясь общению, средству общения, знакомству, свободе и игре.

– Декрет от Демагога и Конституции!
– их хохот грел мне затылок.

– Инерция от Импотента и Революции!
– неслось мне вслед.

Исчадие социалистического строя - сквозь вуалетку неснимаемой шляпки светили огромные серо-голубые фары, просматривался вздернутый носик: маленькие пухлые губки в отчаянной алой помаде оказывались уже за пределами вуалетки; с Настасьей премило болтали; кажется, они хотели обменяться адресами, Настасья листала было записную книжку, тщетно ища, чем записать; тут за ее плечом возник человек, положивший на журнальный (он же обеденный) столик перед нею красную авторучку. Настасья некоторое время, замерев, глядела на авторучку, возник - стоп-кадр, пауза длилась дольше, чем полагалось по сценарию. Наконец Настасья подняла глаза на услужливого посетителя.

– Рад быть полезным прекрасной Тэсс, - вымолвил тот с полупоклоном.

Тень скользнула по лицу ее, тень от облака, летящего над полем и лугом, я часто видал такую тень в детстве, когда шел за ягодами или за грибами за Балашовку. Но тень облака не проследовала своим путем, а так и осталась на Настасьином лице. У нее чуть опустились плечи, вся эйфория ее улетучилась, испарилось веселье, моментально возникли синяки под глазами, - передо мной сидела другая женщина; кажется, я едва ее знал.

– Спасибо. Вот уж не думала вас тут встретить.

– Так и я не ожидал, никак не ожидал. Какими судьбами?

– Ветром занесло.

– Вроде ветер ваш нелюбимый. Обычно вы от него дома прячетесь.

– Странно, что вы помните, где от чего я прячусь.

– Что ж тут странного? Даже отчасти ответственность за вас ощущаю. Всегда все про вас помню. Давайте мы вас домой отвезем, время позднее, места глухие, ветер сильный, вам пора.

– «Мы»? Вы, как всегда, с Жориком?

– Само собой. Я, как всегда, с Жориком и на машине. Поехали.

– Нет необходимости. Меня проводят. Я здесь не одна.

– Вот как.

Я почел за лучшее подойти и встать с ней рядом. Человек с красной авторучкой посмотрел на меня - сперва оценивающе, потом с легкой усмешкою.

– Я понял. Но Жорик и машина безопаснее. Места глухие, говорю я вам. Мы поможем и молодого человека подвезти.

– Благодарствуйте, - отвечала Настасья, сузив и без того узкие глаза и раздувая ноздри, - я никакой опасности не ощущаю. Не хотите ли вы мне авторучку подарить?

Он засмеялся:

– Она бракованная. А телефон записать можете.

Телефон она записала. Дама с вуалеткой повисла у Настасьиного собеседника на руке, задышала ему в лицо легким перегаром.

Он отходил с носительницей алой шляпки, за ним двинулся доселе подпиравший стенку амбал, - видимо, Жорик. В дверях человека с красной авторучкой качнуло, тут только я понял, насколько он пьян.

– Да он в дупель пьян, - сказал я, - надо же, а ведь почти незаметно.

– Заметно, - сказала Настасья, - бледный как смерть. Когда пьян, всегда бледен, аж губы белеют.

– «Когда я пьян, - запел он, оборачиваясь к нам, - а пьян всегда я…» Дама увлекла его в коридор, Жорик поддержал под локоть.

– Кто это?
– спросил я.

Не отвечая, Настасья пошла в прихожую, молча надела перчатки, я подал ей плащ, мы пересекли замусоренный двор, ни души, бумажки и прочие помоечные детали метались под ногами, гонимые ветродуем, без устали летали; на набережной Обводного никого, лишь мы и ветер. Пройдя квартал, мы поймали такси и в тягостном молчании вернулись в ее дом, встретивший нас недоуменной отчужденной тьмою.

Я зажег бра в библиотеке, зажег торшеры и люстры, настольные лампы, ее ночник. Занавески были задернуты. Она молчала. Я зажег и свечи. Она переодевалась, усталая, отчужденная, протрезвевшая совершенно, постаревшая. Я принес кофе. Настасья вынула из ушей сережки, маленькие кораллы, отхлебнула кофе, расплакалась

– Зачем ты зажег свет? Погаси. Пусть будет темно.

Мы уснули почти одновременно, обнимаясь в объятиях тьмы.

И почти одновременно проснулись; шло к утру, но было еще сумрачно, почти ночное освещение; одно из ночных внезапных пробуждений, толчок извне или изнутри.

– Мне снился японец, - сказал я.
– Кончится ли эта ночь когда-нибудь?

– Мне тоже снился японец. Твой какой? Как снился? Расскажи.

– Я плохо помню. Слишком резко проснулся.

– Вспоминай потихоньку. По кусочку.

– Ну, ночь, - начал я нерешительно.
– Дом с бумажными ширмами.

– Там, во сне, ночь?
– спросила она шепотом, в шепоте ее звучал страх.
– Но ведь не совсем темно, да? Фонарь горел?

– Горел. Бумажный фонарь со свечой внутри.

– Со свечой внутри, - шептала она, - бумажный лимонный фонарь. И он выше; на крыльцо.

– Он вышел на крыльцо. При свете фонаря виден был цвет его одежд.

– Пурпурно-фиолетовый, - шептала Настасья.

– Да. Под лимонным фонарем цвет казался темно-лиловым. Японец смотрел на звезды. Он говорил вслух. Я его понимал, но теперь не помню, что он сказал.

– Нам снился звездочет Саймэй Абэ. То есть Абэ Саймэй. Двойной сон, да к тому же про прорицателя, не к добру.

– Подумаешь, Абэ. Ведь не Исида Нагойя с копченой салакой.

– Она не салака. Не смейся. Не смейся над снами. Никогда не смейся над знаками судьбы.

– Слушай, он говорил: «Аматэрасу Омиками… боги из Идзумо…»

– «Ацуто, Оясиро, - подхватила Настасья, - Камо и Сумиёси…» Древнее заклинание.

– Да, мне тоже все это не больно-то нравится… - начал было я.

Она заплакала, задрожала, прижалась ко мне, взрыв ночных преувеличенных страхов, ее бессвязный шепот, она боится за меня, мы живем в опасном мире, ты не должен чувствовать себя в безопасности, в полной безопасности, нигде, ты слышишь? Нигде! Среди знакомых лиц, в праздничной толпе, будь начеку, ты такой доверчивый, ты не понимаешь жизни, ты так мало о ней знаешь…

– Прости, мне не следовало вмешиваться в твою судьбу, я не имела права, прости…

– Бог простит, - сказал я, стараясь, чтобы голос мой звучал полегкомысленнее и повеселее, - а также Аматэрасу Омиками и боги из Идзумо.