АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА

ОСТРОВ ЦАРСКИЙ

«Остров Царский величав, параден, прекрасен, заповеден и видов полн.

В качестве моста на остров Ночной через Дворцовую канавку перекинута с острова Царского часть царского дворца. На мосту сием в окне явлений можно было во время оно, если повезет, с набережной увидеть какого-нибудь царя.

Большинство островитян – скрытые или явные монархисты, хотя сами того не знают и о том не задумываются.

Остров славится своими привидениями, список которых известен:

Зимний сад (некогда в трех лицах находившийся в натуральном виде во дворце), Ледяной дом (некогда построенный неподалеку на льду Невы), Пожар во дворце, Наводнение на Дворцовой площади (см. рисунок Лермонтова), генерал Милорадович на Сенатской площади. Прогуливающееся царское семейство (убиенное), Анна Иоанновна (дворцовый призрак, являвшийся, по словам очевидцев, и самой Анне Иоанновне в Тронном зале в странном парадном одеянии) и Голый Лунин на кауром жеребце.

Отметками высот на острове служат Александрийский столп, Исаакиевский собор, шпиль Адмиралтейства. Ангел Александрийского столпа, ходят слухи, подает тайные знаки ангелу-флюгеру шпиля Петропавловского собора, что напротив, там, за рекою Ню. Есть ветер, при коем направление ангельских крыл совпадает; именно этого Александрийский ангел от Петропавловского и ждет.

Городская легенда о массовых вылетах городских статуй в воробьиные ночи пока подтверждения не получила (ни одного рассказа очевидца); согласно легенде, статуи кружат над Невою между двумя ангелами двух шпилей с Разных берегов. Относительно статуй упомянем еще одну легенду: якобы все статуи города до единой – магические, и здешние ветра, отклонения радиационного фона и поля времени, а также изначальная магия данных мест, шаманистская, известная древним финским арбуям, приводят по совокупности явлений здешние скульптуры в движение; однако движение статуй микронно, у них иное время, несоразмерное с людским; в течение столетия статуя поворачивает голову на сантиметр, складки ее одежды смещаются на полтора.

Остров Царский и сам-то уравновешен именно антитезами: Сенатская площадь – Дворцовою; конь Медного всадника - верблюдом Пржевальского (некоторые считают - конем Николая I за Исаакием; они неправы), гостиница „Астория" - гостиницей „Англетер", скульптурные львы перед Адмиралтейством – львами с Английской набережной и тому подобное.

Даже два главных городских призрака, тяготеющих к царскому дворцу, - Зимний сад и Ледяной дом, – уравновешивают друг друга и глубоко символичны. Именно в царстве льдов и снега, каким представлялась (и являлась) Россия до пагубного периода технического прогресса, вызвавшего потепление на континенте и архипелаге (в связи с озонными дырами, играми с ядерными реакциями, смогом, копотью и т. д.), человека манила идея Эдема в снегу, оранжереи, где нет смены времен года, горсти семян с разных широт, превращающейся в радующие глаз разнотравье и разноцветье ботанического Ноева ковчега. И томила мысль о Ледяном доме без печи, без дров, хрустальном дворце Снежной королевы, замке ингерманландского Санта-Клауса. „Вся Россия - Мертвый дом?” - “Вся Россия - Ледяной дом!” -,,Ну, нет, - возражали упрямо, – вся Россия – Зимний сад!”

Царский остров глубоко декоративен, напоминает театральную декорацию. Иногда местному жителю даже хочется возле Исаакиевского собора глаза протереть: полно, не сплю ли? На какой широте пребываю? Не в Рим ли занесло с перепою?»

– Да как же алкоголики и пьяницы такое терпят?! У меня голова разламывается. Я сейчас помру.

– Это похмелье, - качая головой, серьезно констатировала Настасья.

– Тебе надо выпить рюмашку.

– Ну, нет, меня при одной мысли о рюмашке тошнит.

– Я принесу тебе рома.

– Уж лучше яда.

– Я знаю рецепт коктейля для протрезвления.

– Я не пьян.

– Съешь что-нибудь.

– Не могу.

– Выпей чаю.

– Не хочу.

– Тогда ложись спать. На работу сегодня не надо, на твое счастье, выходной.

– Мне не уснуть, голова болит.

– Ну-у, во-от… - Настасья уселась в шелковом халате своем на пол, поламывала пальцы, из тапочек без задников торчали очищенные луковки босых ее пяток.
– Сбила с толку молодого человека. Превратила в запойного пьяницу. Собиралися забраться на Исаакиевский собор. Лучше нет красоты, чем глядеть с высоты. И что же? Не могу, говорит, не хочу, говорит, не буду, не стану.

Она пыталась продеть узкую ступню в серебряный браслет, дабы не только тонкие запястья, но и тонкие щиколотки ее звенели бранзулетками, и усилия ее увенчались. Очень довольная, она прошлась по комнате, сопровождаемая любимым моим шелестом - шорохом шелка, который слушал я с удовольствием даже сквозь пульсирующую боль в виске, и расчетверенным серебряным звоном. Поставив еле слышно нашу любимую пластинку - греческие танцы, сиртаки, она танцевала босиком в ореоле негромкого звона, кружилась по комнате, развевались полы зеленого халата, рукава, концы кушака.

– Ладно, - сказал я.
– Что делать, раз обещал. Собор так собор. Пошли. Можно я без головы пойду?

– Вот интересно, - сказала она.
– А на что же ты мою любимую шляпу наденешь? Ведь как собирались? Ты в шляпе, я в шляпе, загадочные, инкогнито с соседнего острова; островитяне с Царского нас не узнают. Мы подходим к собору, превращенному к капище маятника Фуко, поднимаемся наверх, шляпы защищают нас от палящих лучей дневного светила, мы смотрим вдаль, привидения нас приветствуют как своих.

– Тут ты права, - сказал я, - вот им сегодня я и впрямь свой. Особенно голому Лунину на кауром жеребце. Правда, тот просто пьяный был, в апофегее, а я уже с похмелюги - на закате.

– Ты никогда не догадаешься, за что я тебя больше всего люблю.

– За то же, за что я тебя.

– Ну, и?…

Она стояла на одной ноге, стаскивая со щиколотки браслеты.

– Да за дурость беспредельную.

– Пра-авда… - маленькая детская таемная улыбочка была мне за догадливость наградой.

Уже в шляпе (и я нахлобучил свою, но с пьяных глаз шляпа сидела на мне как на корове седло), в прихожей, сосредоточенно подводя губы, Настасья вымолвила, глядя на меня из зеркала:

– Звягинцев говорит: Владимир Клавдиевич Арсеньев на своей даче в Вялке дальневосточного призрака держал.

– Не верю, не верю, - отвечал я.
– Не похоже на Владимира Клавдиевича. Это выдумка Теодоровского. Небось самоед на оленях до архипелага в осьмнадцатом столетии добрался, а отсюда не выбрался, заплутался; его тень Арсеньев по доброте душевной и приютил. Зачем ему с Дальнего Востока духов завозить? Тут своих полно. Если я с собора живым спущусь, я тебе ребус нарисую про Колумба. Знаешь ребус про Колумба?

– Нет.

– Знамя - нити - пятью шесть - веник - крыс - топор - колун - бп. Ребус с акцентом.

– При чем тут Колумб?

– Тоже путешественник был.

Сквозь головную боль, а не сквозь праздничный, трогательно сияющий воздух тащился я за Настасьей по набережной. Очутившись наконец-то перед громадою собора Монферрана, я задрал дурную голову (шляпа чуть не упала) и поглядел на золотой шлем от подножия ступеней, точно мышь на гору, инкогнито, пятьюшестьвеник Крыстопор. Водоворот головокружения. Почему мы с Настасьей все время куда-то ехали, плыли, шли?