АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА

На Матисовом острове нам так и не удалось выйти к Неве, обойти остров вдоль воды. На месте бывшего Сального буяна, болота, мельницы, слободы отставных офицеров располагались корпуса или цеха Адмиралтейского завода. Жилых домов было несколько, мы перешли мост, побродили возле жилья, прочитали название улицы Блока. Настасья любила Блока, я - нет. Мы целовались на мосту и на улице Блока. Она потеряла где-то свою любимую перчатку, мы вернулись, прошли по прежнему маршруту, по собственным следам, даже целовались там же, где в первый раз, - но перчатка исчезла бесследно.

– Любимая моя правая перчаточка, - Настасья с жалобным лицом разглядывала оставшуюся левую.

На тыльной стороне ее вместо привычных шовчиков красовалось выпуклое тисненое изображение цветка странной формы.

– Это орхидея, - утверждала Настасья.

Говорят, забывается заслуживающее забвения: лишнее, неприятное; остальное остается в памяти. В моем случае все не так. Я помню ненужные, нелепые, неприятные, приносящие мне боль подробности жизни, забывая существенные значимые эпизоды, дни и целые годы подергиваются дымкой неясной; лакуны на карте моих воспоминаний лишены всякого смысла и логики.

Когда мы вторично целовались на Матисовом мосту, к нам подошел приплясывающий юноша в сине-черном халате и тапочках без задников. Волосы его были непривычно длинны по тем временам; вот позже, в девяностые годы, отдельно взятые юноши, играя в Версинжеторикса из «Дороги Франции» начала века или в вельможи осьмнадцатого столетия, заплетали космочки в косички (у кого какая: у одного тощая, как у старого китайца, у другого толстенькая и аккуратненькая, словно у отличницы из сталинистского фильма про благонравных пионеров), а в те годы стриглись коротко, единообразно. Юноша пританцовывал, полы его халата развевались, он напоминал мотылька. Он странным образом не замерзал вовсе, хотя полуодет был несколько не по сезону и не по климату.

– Знаете ли вы, кто я и откуда?
– спросил он с места в карьер. Мы отвечали дуэтом:

– Нет!

Хотя подозревали, откуда он и кто, поскольку дурдом был в пределах видимости. Он воздел руку с указующим перстом, глянул в облака торжественно, печально, серьезно:

– Я оттуда.

Мы безмолвствовали.

– Летал небесный мотылек с островка на островок!
– приговаривал он, кружась вокруг нас, приседая, вставая на колени и с колен.
– Верите ли вы мне? Верите ли вы в чудо? Верите ли моим словам? Видите ли мои ангельские крылья?

Тут с Матисова острова на мост выбежали два привидения: бледный - возможно, припудренный мукою - мельник-шпион в белых чулках, панталонах до колен и башмаках с пряжками и худой, отощавший от мечтаний безумных капитан Полушкин с торчащим кадыком, в потертом мундире, при кортике и шпаге. Привидения по цвету и плотности отличались от больничного ангела Пряжки, они напоминали сгустившийся воздух, что не помешало им бойко подхватить безумного мотылька под локотки и увлечь его за собою в сторону дурдома.

– Прощайте, граждане влюбленные!
– кричал юноша. – Вашего ангела-хранителя умыкают безумные привидения!

– Неужели ему, несчастному, привидения мерещатся?
– тихо спросила красавица моя.

– Что значит - мерещатся? Они тащат его в лечебницу под белы рученьки.

– Ты шутишь, - полувопросительно-полуутвердительно произнесла она.
– Он просто сам упирается и делает вид, что его ведут, как студент театрального института на этюдах.

– Я их вижу. Как его и как тебя. Мельник слева, капитан справа. Надо думать, и он их видит.

– А я нет, - сказала Настасья с сожалением.
– Он сумасшедший, ты ясновидящий, я обычная.

Тут двери дурдома распахнулись, в них возникли два санитара. Короткий обмен репликами - и все пятеро скрылись за захлопнувшимися дверьми больницы номер два. Через полминуты распахнулось на первом этаже окно, из него, точно кукушка из ходиков, высунулся пойманный мотылек, крикнувший нам некое краткое «ку-ку», коего мы не поняли; его втащили обратно, окно затворилось.

– А сдача?
– спросила Настасья.
– Почему привидения не выходят? Что им делать в больнице?

– Кто тебе сказал, что привидения обязаны входить и выходить в дверь? Поменяли консистенцию, вышли за пределы видимости, испарились, просочились.

Мы тихо двинулись с моста, переходя Пряжку, покидая Матисов остров.

– Кому это ты перчатку бросила?
– спросил я возлюбленную свою.
– Кого на дуэль вызвала? Мельника, то бишь военного шпиона? Надеюсь, не мельницу? Что с тобой?

Солнце осветило ее лицо, скользнув из-за облака за облако. Настасья, очень бледная, непривычно серьезная, ответила:

– Мне нехорошо.

Тут обогнала нас старушка все в том же больничном черно-синем халате, на сей раз без кушака; под халатом у старушки надеты были бирюзовые кальсоны с начесом и солдатская гимнастерка. Старушка очаровательно улыбалась, кивала повязанной косынкой головушкой:

– Ничего, ничего, голубка, переможется, перехочется, перетопчется. Что приумолк, голубок? Поцелуйся со своей кралечкой. Не ваши острова, зато ваши мосты, дело полюбовное. Не ваше право, зато ваше счастье.

– Спасибо тебе, бабушка, - Настасья сунула старушке в ладошку металлический новенький сияющий юбилейный рубль.

Та расхохоталась:

– Ну, утешила, ну, потешила, девушка с рублем. Рублем подарила. На всякий подарок есть свой отдарок.

Порывшись в карманах халата, старушенция всучила нам по монетке. То ли мы замешкались, то ли забылись, то ли во времени возникла пауза, но в следующее мгновение старушку уже впускали невидимые стражи в дверь психушки, находившейся от моста на почтительном расстоянии, невесть как бабулькой преодоленном. Она скрылась, послав нам воздушный поцелуй.

– Ты посмотри, что она мне подала!

На золотистой Настасьиной ладони лежал тонкий лепесток грошика прошлого столетия. Разжал руку и я, - и увидели мы пять рублей золотом царской чеканки.

– Надо отдать ей обратно, - сказал я.
– Она ведь чокнутая, не ведает, что творит. Пойдем, найдем приемный покой, объясним, сдадим кладовщице.

Тут двери дурдома вновь распахнулись, вышла преспокойно оттуда наша побирушка-дарительница, спустилась к воде и скорёхонько так пошла по водам Пряжки к водам Невы. Перед тем как скрыться, повернув направо, против течения, исчезнуть за поворотом Матисова острова, за огороженными строениями верфи, она остановилась (закатное солнце позолотило ее махонькую фигурку) и помахала нам рукой.