Арифметика войны

Но Виктор Данилович явно что-то умышляет. Или ему в самом деле плевать? Так ведь бунт на корабле.

– Эй! – вдруг окликнули из рубки.

Глинников встрепенулся.

– Держи!

Из рубки вылетело что-то. Глинников удачно схватил это, как собака кость, как утопающий круг, – правда, он был маленький и металлический – моток проволоки. Глинников с усилием размышлял, глядя на проволоку, потом осмотрел люк – и понял! Вот дужка для замка – и такая же на краю палубы. Он вдел конец проволоки в дужки, начал наматывать ее, закрутил – и расслабился. «Данилыч! Не делай этого!» – снова возопило снизу, откуда-то из самых глубин, из бессознательного, пытающегося ворваться в сознание – и все погубить, пожечь горячим ветром-афганцем, – в редакции по рукам уже ходила машинописная книжка Фрейда «Я и ОНО». Глинников вздохнул. Он испытывал громадное чувство благодарности к капитану. Рубашка на нем была мокрой от пота и пролитой водки, брюки испачканы. Мгновенно все происшедшее на реке показалось ему бредом. Два часа назад он был уважаемым человеком, журналистом из газеты – пока не партийной, а молодежной, но – областной. И вот один из героев очерка «Плотогоны», простой сельский парень, костерит его последними словами и готов вонзить ему в пузо поэтическое оружие. Роза ветров у него такая. А второй, Виктор Данилович, благообразный, но орет, как надсмотрщик. Наверное, не одного шпиона в расход пустил. И Глинников-то и чувствует себя разоблаченным… агентом туркменского сна! и всего лишь, он же лишь немного повоображал, пофантазировал, а так жестоко поплатился. Очки потерял. А где же дипломат?

Дипломат был в рубке. Глинников попытался что-то объяснить капитану, но тот лишь мельком, как на букашку, взглянул на него. Он поворачивал катер к деревне; уже слышны были собаки-гуси, треск мотоцикла. В реке у причала купались дети. Завидев катер, они закричали, тот, кто был на берегу, бросился в воду, чтоб покачаться на волнах. Катер замедлил ход и осторожно, нежно ткнулся в берег. Мальчишки галдели. Глинников взял дипломат.

– Как-то неловко… получилось, – пробормотал он, фокусируя взгляд на капитане. Лицо того расплывалось – не в улыбке.

– В Селезнях не сиди, – отчужденно посоветовал капитан, – и в городе.

Глинников хоть и чувствовал себя со всех сторон виноватым, но все-таки спросил почему?

– Потому, – ответил капитан. – С верховьев можно туда дозвониться.

– Куда дозвониться? – не понял Глинников.

– До Борькиных дружков.

Из каюты доносилось глухое пение: «Бой гремел в а-а-крестностях Ка-а-абула! Ночь сияла вспы-ы-ышками а-а-агня! Не сломила-а-а нас и не согнуло-о-о!..»

– И хайло умой, – бросил уже в спину капитан.

Глинников кулем сверзнулся на землю под хихиканье ребятни и направился, чуть покачиваясь, как истый матрос, к деревне; реплика капитана задела, он не хотел ему подчиняться, кто такой этот деревенщина, чтоб им командовать? У самого морда. Так-то они здесь и работают, отчалили от сплавконторы, на лоцию бутыль, закусь – и поехали с ветерком и плеском. Я про нихнапишу.

Оторопелый взгляд первого же встречного заставил Глинникова все же спуститься к воде – подальше от того места, где причалил катер, – и умыть набитую… набитый… набитое лицо так называемое. Секунду поразмышляв, он разделся и плюхнулся в воду. Ух!.. Поплыл и увидел выходящий на стремнину катер «Мирный». На палубе никого не было. А в рубке маячил капитан. «Мирный»уходилдальше, в глубь лесного края, а корреспондент Глинниковплавалздесь. Поплавав, вылез на берег, оделся, поднялся наверх и на попутке укатил в райцентр, оттуда в тот же день – в свой город, в свою редакцию. Французская живопись так и осталась в гостинице на берегу.

Уже на следующий день Глинников с залепленным пластырем носом, с замазанными кремом синяками, печальный и тихий, то и дело заваривая свежий горчайший кофе и пия его, морщась – но не от горечи, а от воспоминаний и боли в опухшей ноге и набитых скулах, писал: «Тяжка, опасна работа сплотчиков на реке… Среди лучших надо отметить Захарову С.М., Васильеву С.Б., Макарову Н.Ф. Они являются передовиками соцсоревнования… (зачеркнуть) передовиками труда и победителями соцсоревнования. За день бригада сплачивает до четыреста кубометров бревен.

А ведут плоты по реке – около тридцати плотов за раз – всего два человека: Виктор Данилович Молостов и Борис Андреевич Фокин, капитан и механик катера “Мирный”, ударники соцтруда, чьи фотографии украшают доску почета сплавконторы.

С этими простыми приветливыми людьми я познакомился погожим летним утром. Солнце освещало реку, мост, территорию сплавконторы, чудесно и свежо пахло смолой, опилками… День обещал быть ясным».

А что он еще мог написать?

5

Глинников обитал в общежитии, сбежал от родителей, главным образом от бабки, не дававшей ему слушать «Кашмир»; она уже не выходила из дому, все хворала и изводила его поучениями, требовала, чтобы он слушал благородную музыку: Глинку, Чайковского, Козловского, – а не этих диких душедеров. У редактора Велиханова, крупного, грубоватого человека, тем не менее умевшего тонко понимать своих сотрудников, комендант общежития был хорошим знакомым, он и выделил Глинникову комнатку. В ней едва умещались стол и койка. Но Глинникову этого было довольно. На столе стояли тарелки, чашка, чайник, валялись пачки папирос, газеты, журналы, рукописи, книги – «Паломничество в страну Востока» и пр. На стене висела раскаленно-кирпично-желтая карта Афганистана. Возле койки на табуретке стоял магнитофон «Весна». Его и слушал Глинников, сидя на раскладушке и роняя пепел на брюки, на тапки.

Соседи стучали в стены и по батареям, а голос Планта взбирался, взбирался по кручам «Кашмира», наконец достигал предельной высоты, дальше уже продвигаться было некуда – только вниз, но, последний раз вздрогнув от напряжения, он срывался и начинал спокойно парить. Черт возьми! Сколько лет было этому парню?! И что он знал о Востоке? Другое дело Гессе, мудрец, совершивший, кстати, реальное паломничество в Индию, которое его разочаровало. А вот мыслительные вылазки доставляли высокое наслаждение. Высокогорье Гессе лежало не за облаками. Путь туда был открыт. Но он требовал определенных навыков, дисциплины, труда. А с Плантом туда можно было попасть легко и быстро. Впрочем, туда ли?.. Интересно, что бы сам Гессе сказал, выслушав «Кашмир»? Ну, вопрос, как сразу может показаться, не столь уж и дик. По крайней мере его Гарри из «Степного волка», боготворивший Моцарта, слушал и пытался понять джаз. Но Гарри немного смешон. Изломанный припадочный рафинированный интеллектуал все-таки как-то мало похож на хищника, зверя. В этом самоназвании есть какая-то натяжка. Интересно, что бы об этом сказал кто-нибудь из ребят, оказавшихся в Черном квадрате? Да что, вот Борис с катера «Мирный» дал свой увесистый ответ. Глинников уже не держал зла на него, плохо ему было вообще, оттого, что как-то не так все получается у него в жизни. Все наоборот. Хотел стать железнодорожником – стал журналистом. Хотел написать большую интересную книгу – кропает какие-то статейки-подтирки.

…В грохоте барабанов и воплях Планта и стуке соседей вдруг раздался резкий электрический звонок. Не открою, решил Глинников. Звонок повторился, и затем сквозь тонкую дверь послышался чей-то знакомый голос. Под Глинниковым затрещали пружинки раскладушки, он прошел в прихожую, служившую и кухонькой, переспросил, кто это, Влад или не Влад? «Влад, Влад», – ответили из-за двери, и он открыл. На пороге стоял невысокий крепыш с соломенными волосами, в цветастой рубашке с расстегнутым воротом, в руке он держал пакет.

– Ого, кто это тебя так отделал? – спросил он, входя. Глинников закрыл за ним дверь. Влад окинул взглядом комнатушку, пропахшую табачной горечью, задержал взгляд на раскаленной карте, скептически качая головой.

– Так что, асфальтовая болезнь?

Глинников прокашлялся, заправил постель, попробовал причесать волосы, но те топорщились. «Да-а…» – протянул он, озираясь. Взял пепельницу и вытряхнул окурки. «Садись куда-нибудь». Влад попросил открыть форточку. Он не курил, и запах табака действовал на него угнетающе. Глинников исполнил его просьбу. Влад попросил также расчистить место на столе. Глинникову пришлось убрать со стола тарелки с картофельной шелухой, засохшими хлебными корками и головками от кильки, закопченную кастрюлю, смести крошки и пепел. Влад достал бутылку крепленого вина «Кубань», поинтересовался насчет закуски и, получив невразумительный ответ, пробормотал, что так он и знал, и выложил на стол кусок сыра, несколько антоновских яблок и круг ливерной колбасы. Глинников приободрился, спросил, что у Влада за праздник, неужели преставился парторг на заводе или… очередной генсек?

– Я всю субботу просидел в берлоге, радио нет, вот только слушаю магнитофон, – говорил Глинников, выключая магнитофон и снова пытаясь пригладить вихры.

– Вижу, – бодро отозвался Влад. – Все как обычно: сплин, разруха. А у меня – революция, переворот сознания.

Влад с усмешкой, вызывающе взглянул в помятое лицо друга с печальными желтоватыми пятнами синяков.

– Нет, сперва скажи, с кем ты побился? С соседями? Я бы на их месте давно выселил тебя, депортировал прямиком в «Кашмир».