Арифметика войны

Рядом лежала степь, сухо пахнущая скудными травами, беззвучно дышащая. Я уловил терпкий аромат полыни и верблюжьей колючки сквозь запах шпал. Степь расстилалась под звездами по обе стороны Млечного Пути, а вдалеке что-то глыбилось – наверное, горы. Все было на месте. Я вытер пот и пошел дальше, сшибая камешки. Некоторое время тропинка вилась, серея, вдоль железной дороги, а потом утекла вниз, растворяясь в степной мгле. И я двинулся по ней, вздымая легкую, невидимую, горькую пыль.

Я ни о чем не жалел. Я сам хотел этого.

Сон Рахматуллы

С той стороны никто прийти не мог, это противоречило здравому смыслу, сразу за позицией начиналось поле, заботливо усеянное противопехотными минами с растяжками. Но когда они все-таки пришли, вдруг появились рядом, прямо перед глазами, тени со специфическим запахом то ли овчины, то ли табака, у рядового Арефьева и мелькнула догадка, что он закемарил на посту; а заснул ли его напарник, он не знал. Напарник находился в двадцати – тридцати шагах; это был Шанцев, он отслужил на полгода больше и считал себя шишкой, ну, как это принято, и поэтому не сходился с Арефьевым на пару минут поговорить и разогнать сон между постами. Если бы вместо него был Саня Погодаев или Вовка Полевой, всего этого не произошло бы. Со своими ребятами он всегда сходился между постами; пара минут иногда превращалась в час; болтали обо всем на свете, негромко, конечно, чтобы вовремя расслышать приближение сержанта, или прапорщика, или просто старослужащих. Смешно, но они больше внимания обращали на палатку взвода в пятидесяти метрах отсюда, а не нату сторону, обычно беспросветно мрачную и безмолвную – ну, если не дул ветер или не всходили луны со звездами; хотя, когда шелестели сухие травы и кустики верблюжьей колючки, да и показывались зеленовато-алые огни звезд, мрак и безмолвие той стороны никуда не девались; лишь днем та сторона преображалась в более или менее понятный степной пейзаж с аппликациями кишлаков, похожих на крепости, да изломанной чертой далеких гор. А ночью что-то сгущалось в воздухе, и та сторона представляла собой нечто другое, странно всхолмленное, с какими-то воронками, да, тихо и заунывно вихрящимися воронками; это был, в общем,мрак, любимое словечко всех, старослужащих солдат, офицеров, казавшихся стариками, отцов капитанов и патриархов майоров и новичков вроде Арефьева, Погодаева, Полевого, всех, кому выпало служить в этом полку. Интересно, что эпитетом «мрачный», «мрачная», «мрачно» могли наградить захватывающий фильм, или песню, или вкусный обед, не говоря уж о стакане самогона или палочке чарса, анаши. Так незаметно мрак проникал в словарь.

А однажды ночью, абсолютно безмолвной и непроглядной, запустил свои щупальца в мозг Сережи Арефьева.

Вначале это была разрастающаяся лохматая пятипалая лапа – и она накрыла лицо, в ноздри, в рот проникло что-то кромешное, шею захлестнула колючая веревка, земля ушла вбок, как у вратаря, кинувшегося вытаскивать мяч из угла ворот, и все, и его подхватили мощные руки и поволокли, он захрипел.

Тени вместе с ним уходили на ту сторону. Под их ногами должны были сейчас же с треском разломиться тротиловые звезды; но стояла полная тишина. А он знал уже, как это бывает, видел подорвавшегося мальчишку, побежавшего за овцой на минное поле. Его пытались спасти в санчасти, сдавали для него кровь, ну, так как он подорвался на их участке. Но бача умер. И кровь ребят ушла в песок вместе с его обезноженным измученным худым телом. «Ну, зато теперь с полным правом на гражданке можно говорить, что кровь проливали», – заметил по этому поводу Полевой.

А они шли по минному полю, в паутине смерти, и с ними ничего не происходило, в разные стороны не разлетались куски спекшейся глины и еще живого мяса, и он не кричал. Видимо, щупальца парализовали его волю. Волю рядового Арефьева.

Тени, пахнущие потом и чем-то специфическим, беспрепятственно уходили… Да нет, все просто, как только их заметят с других постов, как только это произойдет – тут же в этой точке скрестятся огненные кинжалы часовых, скучающих по всей линии до КПП. Им только дай повод разогнать сон.

И они канули во тьму той стороны.

Его бросили на землю, связали руки, пинком заставили встать, дернули, и ему ничего не оставалось, как только следовать за силой. Сколько их и одного ли Арефьева захватили, он не мог разглядеть, только начинал крутить головой, как колючая веревка наструнивалась и он тут же послушно вытягивал шею вперед.

Быстро шли, шелестя сухими травами.

Оказывается, и на той стороне росла обычная трава и под ногами попадались мелкие камешки. Вихрящиеся воронки? Некие вороха тьмы? Они зарывались в них, как рыбы, и уходили все дальше от полка с его гаубицами, танками, пехотой, складами провизии и боеприпасов – это была тоже сила, остров посреди враждебной стихии, корабль. И вот Арефьев выпал за борт, его уносило все дальше, и ничего сделать было нельзя.

И когда дикая алая дуга прорезала ночь, они уже были далеко; Арефьев полуобернулся и успел увидеть еще с десяток других, алых и зеленых, горящих с треском в самом брюхе морока; ввысь взлетали осветительные ракеты, и окрестности приобретали желто-ржавые и рубиновые цвета; он успел различить в ночи остров, корабль, вдруг брызнувший огнем, и в следующий миг грубая рука так рванула за веревку, что солдат не удержался и упал, задохнувшись.

Пугающая явь расставляет свои капканы на тропинках сновидений. И рано или поздно ты попадаешься.

Они уходили в глубь морока, все дальше от проснувшегося полкового острова, рассыпающего, как огромный слепец, свои огненные монетки – каждому незваному гостю по одной на глаз. Но не тут-то было. Гости уже спустились в какую-то ложбину и продолжали спускаться, и грохот полка сразу стал глуше. Да и не гости они были, эти тени, а обитателитой стороны, то есть уже – этой.

Они спускались вниз, поднимая пыль, она была невидима, но Арефьев чувствовал ее запах; она щекотала ноздри. Он думал, что внизу будет речка. Но дно распадка оказалось каменным.

Тут текли каменные реки.

Они свернули вправо и двинулись по хрустящей щебенке. Звезды остались вверху. Огненные дуги – позади. Некоторые камни были белесыми, и казалось, что окаменевший поток мерцает.

Выходя на пост, Арефьев небрежно замотал портянки, и теперь они сбились и уже натирали ноги. Но кто знал, что предстоит идти куда-то дальше линии постов и минного поля!

Портянки превращались в наждачку. Он чувствовал, как на пятках и боковых косточках вздуваются пузыри, как они наливаются жидкостью и кровью. Шея, охваченная колючей веревкой, горела. Черт, он трусил за тенями, как собака, баран.

Человеческие существа пробирались куда-то по каменной реке, ведя себе подобного на веревке, как собаку. Это было в высшей степени нелепо!

А до этого рядовому Арефьеву не казалось нелепым, например, то, что одни человеческие существа влезли сюда с пушками и самолетами и принялись гонять по ущельям другие человеческие существа, размазывать их по камням, рвать в клочья и подбрасывать выше деревьев вместе с осколками их жалких глиняных жилищ – только потому, что они не хотели жить по-советски, не хотели быть атеистами, колхозниками, пионерами и коммунистами в своей слишком морщинистой и пыльной стране.

Арефьева схватили за шиворот, погоняли в учебке в Узбекистане, накачали сыворотками, проштамповали и перевезли по небу сюда. Тут уже все шло полным ходом, процесс налажен: пыхтят ПХД ^[8] , ползут колонны с продовольствием-боеприпасами, стратеги – наконец дорвались! – чертят планы реальных операций, вертолеты рыщут в поисках караванов с оружием, частенько обращая в пыль нурсами ^[9] караваны с изюмом и тканями, а то и просто случайных встречных велосипедистов, всадников и пассажиров разукрашенных автобусов и грузовиков; и мятежники не дремлют, жгут колонны, взрывают мосты, вырезают охрану дорог, обстреливают военные городки; мастера в Баграме, в Кабуле паяют гробы, загружают крылатые транспортники. И Арефьева просто встроили в эту машину.

8

Пункт хозяйственного довольствия, то есть кухня.

9

Неуправляемые реактивные снаряды.

И – вдруг выхватили.

Как он попал в этот мешок душной ночи, камней, острых звезд?

Неожиданно они вышли к жилью. В темноте серели стены глинобитных домов, кипами высились деревья; пахло овцами. Навстречу им кто-то шел. Все остановились. Послышались негромкие голоса.

И после короткой заминки они двинулись дальше. Арефьев рассчитывал, что еще немного – и по крайней мере этот безумный марш-бросок прекратится. Больше он ни на что пока не надеялся. Просто остановиться, стащить сапоги.