Аритмия

— Зато теперь видно его истинное отношение к ней.

— А ты думал… — хмыкаю. — Но у бурных чувств неистовый конец… [6]

Убираю аэрограф и отправляюсь в комнату отдыха, чтобы переодеться. Тело ломит, хочется тупо лечь в постель, чем я в ближайшее время и займусь…

Рома сидит в машине. Слушает какую-то сопливую херобору. Башкой лежит на руле. Страдает.

Нехотя принимает вертикальное положение и заводит мотор.

— Ахинею эту выруби.

6

Цитата У. Шекспира из произведения «Ромео и Джульетта».

— Это — хит.

— Это — кровь из ушей и испытание для моей нервной системы.

— Моя машина, что хочу, то и слушаю! — заводится снова.

— Да бога ради, только в мое отсутствие. Тошнит уже от твоего депрессняка, Беркутов.

— Надо было попросить медсестру зашить тебе и рот, — ворчит обиженно. — Хорошие ведь песни!

— Как там Савелий? — меняю тему, ибо о вкусовых музыкальных предпочтениях говорить нет смысла.

— Да вроде ничего, терпимо.

Савка — это его младший брат, мой крестник.

— Но спит опять плохо. Просыпается, долго истерит. У меня сейчас вообще терпения на эти концерты не хватает.

— Давай мне еще из-за бабы на ребенке срывайся. Ополоумел в край? — наезжаю на него.

— Да я держусь, Ян. Просто уже иной раз нервы сдают, — оправдывается виновато.

— Значит, не подходи к нему в таком состоянии.

— Заберешь его как-нибудь к себе на выходные? Ну, когда полегче станет, — просит он.

— Заберу конечно, но, к сожалению, смогу взять только на один день. Я ж теперь пашу как Папа Карло!

— Идет.

Время позднее. Пробок на дорогах уже нет, и Беркутов топит так, как я люблю. Похоже, дело в его мрачном настроении.

— Как думаешь, Паровоз врет про Лису? — спрашивает, уже подъезжая к моему дому.

— Нет.

Вздыхает. Тягостно-мучительно и обреченно…

— Все равно ее из-под земли достану, — повторяет как мантру.

Качаю головой.

— Только прошу не пропадай без вести. Оставь хоть какие-то ниточки, адреса… Я буду искать тебя до бесконечности. Пока мне будет сниться наша весна… [7]

7

Строки, которые, возможно, принадлежат С. Есенину. Так это или нет, доподлинно неизвестно.

— Точно. Именно так. До бесконечности, — сам себе кивает.

— Домой езжай, сыщик. Отоспись как следует. Уже глаза на выкате, Птицын.

Усмехается.

— Увидимся.

— Таблы свои жрать не забывай, а то отвезу на больничку, — угрожает, глядя на мою постыдную попытку нормально выползти из машины.

Закрываю дверь, провожаю взглядом «Лексус» до самого поворота и только потом захожу в подъезд. Медленно поднимаюсь по ступенькам, достаю из кармана ключи.

Дедова квартира встречает меня гнетущей тишиной, холодом и темнотой. Но это то, к чему я привык… То, в чем мне комфортно и спокойно.

Не включая свет, скидываю кроссы и снимаю куртку. Направляюсь в спальню и, как есть, в одежде заваливаюсь на кровать. Сил нет даже на то, чтобы принять душ, хотя краской от меня несет, должно быть, за километр…

Физическая боль усиливается, но я кайфую. Это немного отвлекает. Жаль, что не в достаточной степени.

Вытаскиваю из кармана джинс трубу и ставлю будильник. Опаздывать в универ нельзя, потом проблем не оберешься, жопу-то лавандой прикрывать больше некому, а сам я пока столько не зарабатываю.

Таращусь на экран.

Воскресенье закончилось.

Значит, Арсеньева второй день провела в Подмосковье с этим своим электриком Сережей…

Не могу не думать об этом.

«Зачем ему что-либо представлять, если он все выходные может раскладывать ее как угодно и где угодно» — звенят в воспаленном мозгу слова Беркутова.

Козел.

Под ноющими ребрами копошится неприятное, саднящее чувство. Как представлю, что этот правильный до скрежета зубов Сережа раздевает ее, смотрит на нее, трогает… И все. Будто щелочь кипящая по венам разливается. Разъедая к дьяволу нутро.

Вот какого? Казалось бы, плевать. Забудь. Не думай о ней.

Хотел бы, да не получается. И так уже два года. С той лишь разницей, что раньше не приходилось сталкиваться нос к носу каждый божий день. Тот еще садомазохизм… Но мне это нужно.

Зачем? Не задаю себе этот вопрос. Потому что ответ найдется вряд ли. Арсеньева — неизлечимая болезнь. Уже даже привык к тому, что она, как роковой диагноз, с которым надо жить, пока не сдохнешь. Привык, засыпая, думать о ней. Долго и бесконечно много…

Все чаще вспоминаю тот короткий промежуток времени, который мы провели вместе. Отчаянно желая вернуться туда хотя бы на день.

Сука, хорошо ведь было. До одурения хорошо…

Просто говорить с ней. Просто молчать. Слушать ее детский, заливистый смех. Держать за руку. Смотреть в глаза и видеть там то, отчего рассудок мутнеет и внутренности скручивает.

Встаю. Иду в студию, но просидев там с полчаса, понимаю, что настроение — черный квадрат. Пожалуй, только его и могу сейчас изобразить. Причем без цветотени и глубины. Потому что моя жизнь такая и есть. Сплошной черный квадрат. С тех пор как единственное светлое пятно на нем сам своею же рукой и закрасил…

Смотрю на то место, где она сидела, позируя мне.

«Рубашку расстегни».

Помню, как не слушались пальцы. Как они храбро сражались с пуговицами, и как отчаянно при этом краснели ее скулы.

«Волосы убери на правое плечо. Левое оставь обнаженным».

Будучи смелой, делала все, как я просил.

Молчала. Дышала через раз и послушно замирала.

Взгляды. Случайные слова. Краски, отражающие красоту девчонки на холсте… В какой-то момент воздух критично «загустел», а напряжение и волнение между нами начало зашкаливать.

Встревожилась, занервничала, стоило мне приблизиться к ней. Опустила трепещущие ресницы, когда кисточка коснулась нежной кожи шеи. Отклонившись назад, непроизвольно выгнула спину, разомкнула пухлые губы… И я ни черта не соображал уже тогда. Рисовал на вожделенном теле, как умалишенный. Цветы. Витиеватые узоры…

Ловил каждый жест и судорожный вздох. А потом она открыла глаза и совсем накрыло. Нахлынуло. Сомнения снесло волной похоти и желания.

Уйти домой в ту ночь ей точно не светило. Равно как и отделаться невинными поцелуями и прикосновениями. Потому что горел ею неистово, а она… бесстрашно горела и плавилась в ответ. Как та самая свечка, чей огонек отплясывал тенью на стене.