Аркадий Бухов

По отношению к другим собакам Мэри с моего приезда держится как-то особенно сдержанно. Она прекрасно понимает, что ее внешность привлекает к ней и сеттера с соседней дачи, и Фоксика приезжей гостьи, но что может быть общего между ними, единицами собачьей статистики, и ею, дорогой, красивой и сильной собакой, тем более что у нее есть друг, способный вселить страх и уважение к каждой собаке, кем бы она ни была; этот друг — я. Она не устраивает ссор с неизбежным лаем и людьми, бегущими разнимать: вдруг выйду я и подумаю, что это она, Мэри, устроила какой-то дворовый скандал из-за несхождения взглядов с забежавшей таксой!

Помню, как я ее подслушал, а вернее, подглядел, до того ясно говорило каждое движение, — ее разговор с одним догом, собакой распущенной, развязной и малоразвитой. По-видимому, Мэри ему сильно понравилась. Он подбежал к ней, обнюхал ее и, порыв немного передними лапами землю, нахально сказал:

— Вы мне нравитесь. В вас есть что-то манящее. Мэри насмешливо улыбнулась и спокойно легла:

— Простите, что я ложусь при вас. Я немного устала.

— Вы даже интереснее так, — тупо брякнул дог, — у вас такой торс.

— Может быть, вы будете добры говорить о чем-нибудь другом? — холодно предложила Мэри. — Я не лошадь, чтобы меня рассматривали. Потом вы еще зубы осматривать будете.

— Мы оба молоды, — не меняя тона, произнес дог, — сплетем наше счастье! Слава молодости и силе!

Он сделал какое-то движение, чтобы приблизиться к Мэри. Тогда — я хорошо заметил это — она быстро и гордо встала и, не сказав ни слова, посмотрела на дога. Тот сначала самоуверенно тряхнул головой, потом немного опустил хвост и вдруг виновато поплелся к выходу.

Я понял, что она могла сказать ему.

Когда я уезжаю в город, Мэри провожает меня до вагона, и, пока не скроется из ее глаз поезд, она стоит на рельсах и долго-долго смотрит ему вслед печальным, страдающим взглядом. Если бы так смотрели, провожая, все те женщины, которых я когда-то любил, наверное, я был бы много счастливее в жизни!

Когда я приезжаю, она уже дежурит у ворот. Издали увидев меня, она несется по пыльной дорожке, сшибая с одинаковой неумолимостью и встречного почтальона, и всеми уважаемого дачного певца, который собирается дать концерт… Горе мне, если в этот день в городе предстояли общения с нужными людьми и я одет в новый костюм! Гордая своей душевной чистотой, Мэри не признает чистоты внешней: она бросается ко мне на грудь, оставляет дактилоскопические следы своих лап на плечах, облизывает свежий галстук и, сделав все возможное, чтобы свалить меня на землю, бежит вперед, извещая лаем всех, кому даже это совершенно неинтересно, о моем приезде… Что ей — она любит, любима и не считает нужным скрывать это от злословящих и сухих людей и собак!

Мэри не догадывается, что пройдет еще немного солнечных ленивых дней и ночей, пахнущих соснами и гвоздикой, и я уеду совсем в город, чтобы не возвратиться оттуда с покупками по пыльной дачной дорожке.

Мэри не догадывается еще о том, что, когда я зимой в городе устану от крикливых, назойливых, залезающих в душу людей, когда почувствую себя совершенно одиноким среди чего-то ищущих и требующих от меня двуногих, в какую-нибудь бессонную ночь я пожалею, что около моего кресла не лежит она, Мэри, и не ободряет меня своим добрым. преданным взглядом.

«Ну чего вам еще нужно? Ведь я же лежу около вас, и никто вас не трогает… Разве вы не чувствуете, что я люблю вас и ничего мне от вас не надо!..»

1915

Анисьин муж

I

С^ ведь не как другие жены, — ласково сказала она и поцеловала меня в голову, — иногда прямо измучаешься, все думаешь, думаешь, чтобы не перетратить твою лишнюю копейку. Ты трудишься, работаешь, и я буду работать…

— Спасибо, милая, — с тихой благодарностью сказал я, — ты у меня такая родная, такая родная… Зажги лампу.

— Вот видишь, — укоризненно покачала она головой, — а ты сам о себе не заботишься. С керосином работаешь. Электричество провести не можешь… Я тебе ручаюсь.

— Ну, проведем, — предложил я, — сходи завтра на станцию. Скажи…

— Он говорит — на станцию, — возмущенно отвечала она. — ну, уж это извини… Сходи на станцию, там тебе дадут пьяных монтеров, драть будут… Ах ты несмышленыш… Анисью, которая у нас служила, помнишь?

— Нет…

— Ну конечно, разве мужья заботятся о доме… У этой Анисьи есть муж. Он умеет освещение проводить, хороший такой мужик… И возьмет каких-нибудь три рубля. А ты — монтеров готов звать… Я ценю твою работу и совсем не хочу, чтобы у тебя лишние деньги уходили… Ну, пиши, пиши… Позвать, значит?

— Позови, — кивнул я головой, — только чтобы скорее это.

— Да ты будь спокоен… Пиши, милый…

И она еще раз поцеловала меня в голову.

II

Анисьин муж, как всякий трудолюбивый человек, не любил отказываться от работы и на другое же утро был у нас. Его пропустили в кабинет, и уже около девяти утра он вежливо потряс меня за плечо и, дождавшись, пока я открою глаза, осведомился о том, что, собственно, от него хотят.

— Ламп-то вам сколько? — спросил он, оглядывая комнаты.

— Много ламп, — нехотя ответил я, негодуя за прерванный сон, — везде.

— Так, так… Электричество, значит, — неопределенно покрутил он головой. — Ну, что же… Велика ли вещь лампа…

Через несколько минут он втащил в комнату какую-то грязную двойную лестницу и, удобно взмостившись на ней, стал бить потолок большим молотком.

— Это вы зачем? — робко спросил я, чувствуя, что всякие попытки уснуть надо совершенно бросить.

— Как зачем? — изумленно посмотрел на меня Анисьин муж. — Чай, электричество… Может, я сюда крюк хочу вбить…

Он еще несколько раз уверенным движением ударил по потолку, отбил порядочный кусок штукатурки и сказал, чтобы ему позвали горничную.

— У вас тут раньше-то проводили? — спросил он сверху. — Может, раньше кто работал?..

— Я недавнишняя, — сконфузилась горничная, — барыня знает…

— Ну, зови ее, твою барыню… Жена, значит, ваша. — посмотрел он на меня, — детей-то нет еще?

— Нет… — неопределенно ответил я.

— Ну, будут. У вас это скоро. Раньше-то тут, барыня. — спросил он вошедшую жену, — проводильников этих не было?.. Может, тут старые проводы есть, вытянуть бы их… Они так всегда, замажут известкой, а потом ищи…