Аркадий Бухов
Шрифт:
Слово, по характеру момента, принадлежало директору. Это было очень нехорошее слово:
— Возьмите его. Я ничего не могу сделать…
— Значит, совсем?
— Совет еще подумает, но пока держать такого человека в гимназии…
— Пойдем, Евгений, — коротко предложил отец, — поучился, будет…
— Можно книги взять?.. Из класса… В парте они…
Тон, каким была произнесена эта просьба, плохо напоминал последнее слово приговоренного, потому что директор со злобой, посмотрев на меня, кинул:
— Иди. Да только не торчи долго в классе… Знаю я тебя…
У нас было обоюдное знание друг друга. В классе, где сейчас
— Ну, как? Были? Где он сам? А что отец с матерью? Да ты говори…
Я выдержал достойную паузу и поделился сведениями о собственной судьбе:
— Вышибли, братцы…
— Это Тыква на совете тебе подпакостил… Ей-Богу…
— Ну да. Тыква… Он добрый… Это Алешка нагнусил.
— А разбить ему в коридоре морду, будет тогда…
— Ты не куксись… Примут еще…
— Молодчага… Вышибли, а он ничего…
Положительно здесь я встречал несравненно больше сочувствия, чем там, где я был несколько минут тому назад. Учитывая это, я решил оставить о себе хорошую память:
— У меня, братцы, там мел натерт для немца, в кафедру насыпать… Вы уж как-нибудь сами…
— Ты уж не беспокойся. Даром не пропадет, насыплем… У тебя еще там два гвоздя…
— Это так, в пол вбить. На всякий случай. Может, кто зацепится…
Некоторые из приятелей и единомышленников по описанным в дневнике случаям решили предложить чисто коллективную помощь.
— А мы, брат, забастуем, когда уйдешь…
— А какие требования-то предъявите?
— Экономические. Чтобы тебя вернули.
— Спасибо, братцы… Ну, прощайте… Сенька, сегодня вечером приходи ко мне…
— А ты куда сейчас?..
— На реку… Сниму штаны и с сеткой пойду по малявкам…
— А у нас еще три урока… Вот черт… Дней пять шляться будешь…
Кажется, что, уйдя из класса, я оставил там немало людей, искренне завидовавших моему неожиданному положению.
Домой я возвращался с отцом и матерью. Это была очень невеселая группа. Я шел спереди, с ранцем за плечами, искренне довольный тем обстоятельством, что сейчас я смогу спокойно позавтракать дома хорошей яичницей, выпить кофе и, так как дома мое присутствие будет всем напоминать о семейном горе, уйти шляться по городу. На реку, конечно, я бы все равно не пошел — летом еще набегаюсь. Отец шел сзади и говорил много лишнего.
— Ух, как и драть я его буду, — делился он впечатлениями с матерью, — сниму что надо да ремнем…
Мать, наверное, по своим чисто практическим соображениям находила, что эта мера может доставить только бесполезное удовольствие отцу и никакого педагогического значения не имеет:
— Проберешь этакого… Его оглоблей надо…
— И оглоблей буду, — не стеснялся в средствах отец, — всем буду…
Сказать, чтобы все эти обещания действовали на душу как успокаивающая музыка, я не мог, но отвечать на улице было бесполезно. И, только придя домой, я решил, что пора заговорить и мне.
— Бить будете? — хмуро спросил я, твердо уверенный, что меня никто не тронет пальцем.
— Будем, — упрямо ответил отец, — непременно… Из гимназии вышвырнули…
— А я туда обратно вшвырнусь…
— Да кто тебя примет-то?..
— Кто вышиб, тот и примет…
Отцу, по-видимому, это показалось вполне возможным. Он искоса посмотрел на меняй стал снимать сюртук. Оставлять меня без приличного возмездия ему все-таки не хотелось, и тоном, уже менее
суровым, он довел до моего сведения, что хочет отдать меня в мальчишки к портному.Так как это было придумано совсем неумно, я даже не стал спорить:
— Отдавай.
— Ты с кем разговариваешь, негодяй?
— С тобой.
— То-то, «с тобой»… Ты чего здесь торчишь?
— Есть хочется…
— Позовут, когда надо…
— Мама уже накрывает…
— Иди, иди… Скажи, что сейчас приду тоже…
Через две недели меня снова приняли в гимназию.
— Ну, как, — с плохо заметной строгостью спросил меня отец, когда я в первый раз после перерыва пришел из гимназии, — жмут?
— Пустяки… Забыли все…
— А этот вот. которого ты кокосовым орехом назвал у себя там?
— Ничего… Позубрю завтра.
— Ну, зубри, зубри… — И, потеряв педагогическую нить, отец вдруг оторвался от газеты: — Когда, брат, я в школе учился, был у нас чех один… Так мы ему перца толченого в журнал сыпали…
— Табаку нюхательного лучше…
— Чихает?
— Чихает… Я одному вчера так и сделал…
— А не попадешься?
— Чего там…
— Ну то-то… Ты только матери не говори, а то она, понимаешь… плакать начнет, — извиняющимся тоном добавил он, — женщина она, брат…
И снова прикрылся газетой. Когда я внезапно обернулся к нему, отец не смотрел на газету, а, полузакрыв глаза, чему-то улыбался.
— Ты чего, отец? — покровительственно спросил я.
— Эх, брат, было и в мое время… Прикрой-ка двери, чтобы мать не слышала… Я, брат, тебе порасскажу…
1915
Оправдательная записка
Обычно женоненавистниками становятся рассеянные люди, занятые тяжелой ответственной работой, у которых совершенно неожиданно уезжают жены, оставляя короткую записку, без указания своего временного адреса. В большинстве случаев кратковременным спутником ушедшей является кто-нибудь из приятелей, о котором жена несколько раз говорит в присутствии мужа, что ему надо отказать от дома.
Муж горячо принимает сторону приятеля, начинает описывать его прекрасный характер и строгий образ жизни. Жена не соглашается ни с чем, опираясь на свое внутреннее чутье по отношению к людям, попутно высказывает свой взгляд на нерушимость брака и обязанности супругов и на другой день оставляет уже упомянутую мною записку.
Муж отправляет оставшиеся дома платья и туалетные принадлежности убежавшей жены по старому адресу ее незнакомого дяди и переставляет всю обстановку, желая новыми комбинациями кресел и тумбочек вытравить из своей души все прошлое.
После этого он и становится женоненавистником. Начинает вести дневник, в котором собирает все нехорошие истории, что ему с восьмилетнего возраста пришлось услышать о женщинах; в театре косится на каждую проходящую даму и в гостях так долго и настойчиво говорит о небрежности женщин по отношению к семье и браку, что или хозяин начинает усаживать гостей за карты, или на столе преждевременно появляется ужин с сырыми котлетами и с недожаренной яичницей. Жизненная карьера такого человека очень печальна. Через два года его жена, которой он предусмотрительно отказывал в разводе, внезапно появляется у него в квартире со всеми вещами и с рыданиями, начавшимися еще в лифте, просит убить ее собственными руками.