Аркадий Бухов
Шрифт:
Вам никогда не приходилось слышать, как женщины, нежные и с чуткой душой, о которых принято говорить только с примесью шумного и неопровержимого восторга, разговаривают с портнихами? Непременно послушайте.
— Это ко мне, наверно… Я сама пойду к телефону… Слушаю, слушаю… Барышня, да перестаньте звонить… Да, это я. Кто говорит? Ах это вы, Пашенька?.. Что? Не могли приготовить блузку?.. Не слышу… У кого мать умерла?
У вас… Я. конечно, сочувствую, только почему же, когда шили Катерине Михайловне, так у вас и мать не умирала, а как для меня, так все… Вы хоть теперь, Пашенька… Там к вороту надо пришить немного кру… Почему вы не можете выходить? У вас?
* * *
Вы, наверное, замечали, каким взглядом смотрит дама в трамвае, когда она входит с площадки внутрь вагона, на сидящих мужчин. Сегодня у ней свободный вечер; вчера были гости, на завтра есть уже билеты в оперу, а сегодня она урвала свободные пять часов и едет поболтать к Наталье Петровне.
Трамвай полон какими-то мокрыми чиновниками с подсунутыми под пальто портфелями, студентами, бегающими глазами по газете, в стороне какой-то раненый с перевязанной рукой… И никто… Никто не поднимается с места, чтобы, учтиво раскланявшись, предложить:
— Пожалуйста…
По глазам ее даже малоопытный психолог мог бы прочесть:
— Прекрасно. Предположим, они бегали за трамваем, цеплялись за ручки у дверцы, мокли под дождем на остановке, но разве это значит, что из-за одного удовольствия поболтать с Натальей Петровной, которая вообще глупа, я должна висеть на ремне, толкаться с каждым проходящим по вагону и при каждом толчке ловить свободной рукой воздух…
В Англии этого бы не допустили мужчины. А здесь… Разве же это люди? И если бы в это время заставить даму высказать свое искреннее мнение и о мокрых чиновниках, поглядывающих на часы, скоро ли они смогут обсушиться дома, и о студентах, мечтающих купить на ужин полфунта вареной колбасы, если кондуктор не успеет взять за кусочек следующей станции, — я думаю, что пристрастности ее оценки позавидовал бы любой прокурор, имеющий дело с судимыми за шестую кражу и одиннадцатое убийство…
* * *
Мягкие по характеру и добросердечные женщины очень любят домашних животных. Я часто наблюдал особенности этой, характерной для женской отзывчивой души, любви.
— Маша! Что это Мушка под ногами вертится… Вы опять, наверное, не дали ему молочка… У, бедная кошечка моя…
— Давала, барыня, одно полное, другое не полное вылакал…
— А что же он так в глаза смотрит…
— Животное… Потому и смотрит. Ластится…
— Это он с голоду. Я же вам сказала, чтобы вы не смели кошку морить голодом… Сами выпили молоко, а она…
— День постный, барыня, не пью молоко-то…
— Да, вы всегда найдете… Если не желаете исполнять моих распоряжений, можете завтра же…
— Барыня, да я…
— Что там барыня… Завтра же убирайтесь, я скажу барину, чтобы он вышвырнул вам деньги и паспорт… Идите… Котик мой милый, родной мой… Котик… Маша, что вы там плачете?.. Ну, целая истерика… Ничего, поревет и перестанет… Это простонародье, знаете, оно не может привязаться к домашнему животному. Завтра пусть убирается, я найду другую, получше… Знаете, Анна Николаевна, я так люблю животных, у меня такая душа, такая…
* * *
Когда хотят говорить
о чем-нибудь малоубедительном, призывают в свидетели небеса; я прошу быть моим свидетелем всех вас, читающих эти строки, что на любом спектакле или концерте нам самим не раз приходилось слышать такой, не лишенный известного нравственного смысла, диалог.— Меня муж хотел познакомить с этой Тангировой… Я сама отказалась. Зачем? Муж ведет хорошую трудовую жизнь, зарабатывает деньги честным трудом, а эта дрянь продает себя, устраивает оргии и получает за это деньги…
— Да, Тангирова в этом отношении…
— Бр… Какая гадость… Продажная тварь… и вы знаете, Борис Петрович, находятся, наверное, женщины, которые завидуют ей, считают ее…
— А она очень пикантно одета… Видите вот там, около оркестра. Она сейчас пройдет мимо нас…
— Ага, да… Какие бриллианты… Такие серьги, наверное, тысяч двенадцать стоят.
— Поднимайте выше… Я думаю, теперь и за тридцать такие…
— Изумительный блеск… Я думаю, что каждая женщина, которая наденет такие бриллианты, выглядит гораздо красивее.
— К вам бы, Марья Борисовна, пошли такие бриллианты… особенно колье…
— Ну что вы, откуда у меня такие…
Небольшое молчание.
— Вы что это вздыхаете. Марья Борисовна, вам, может, скучно?
— Нет, я так… Сижу и думаю… Я очень люблю мужа… Он так много работает и так мало получает… Я так должна стеснять себя… У меня нет даже приличного браслета… Посмотрите, сейчас Тангирова прошла мимо нас почти, и у ней брильянты как будто загорелись…
— Да, хорошие брильянтики…
— Как она, наверное, счастлива, что все смотрят на них… Это, должно быть, судьба, что одни счастливы, а другие принуждены стеснять себя во всем, копить по сто рублей в месяц…
— Но у вашего мужа такая интересная работа…
— Интересная, интересная… Это со стороны так… А если я должна ходить в сорокарублевых серьгах, если должна перешивать старую шубу, если…
* * *
Может быть, вам приходилось слышать, как женщина отзывается о творчестве лично ей знакомых писателей?! Мне приходилось.
— Ну, как вам понравился этот рассказ Тычилова?
— Я вообще его не люблю… Он какой-то странный… Не дает слова сказать, к другим относится заносчиво…
— Ну, это ведь личные качества, а рассказ…
— Я понимаю, что нельзя переносить личных отношений… Но у него, по-моему, не может быть правильного взгляда на жизнь… Сам он какой-то хромой, воротничок всегда грязный, придет, развалится на кресле…
— У него в рассказе так прекрасно южное лето описано, такие краски…
— Он, кажется, любит природу… Мне его сестра рассказывала, что он иногда на целые месяца уезжает. Уедет куда-то в деревню и не пишет, денег не шлет, семья голодает… Несчастная женщина, которая выйдет за такого замуж… Если бы я была на месте его жены. я…
Это еще далеко не все, что я мог бы сказать в свое оправдание, почему я недолюбливаю женщин. Остальное пусть доскажет и ваш собственный опыт, который, быть может, несравненно лучше меня подкрепит эту слабую и неубедительную оправдательную записку…
Наташа
Это была настоящая неразделенная любовь, на одном полюсе которой было чувство искреннего восторга, умиления и заискивания, а на другом — плохо скрываемое презрение, подозрительность и масса других характерных черт, проявление которых сдерживалось известным тактом.