Аркашины враки
Шрифт:
Как-то в субботу мама вдруг выгребла из-под стола несколько грязных деревяшек и сказала:
– Нашла на стройке.
Я невероятно удивилась. Выскочить в овощной магазин в нашем доме для нее было практически невозможно. И вдруг – одинокие походы за деревяшками, да по нашему пустырю со строительными котлованами и кранами …
– Хочу начать резать по дереву, – объяснила она. И ногой задвинула обрезки досок и брусков обратно под стол.
Я осторожно спросила:
– Не страшно одной на стройках?..
Она со странной улыбкой ответила:
– А чего бояться… Я и не одна. За мной тут приглядывать стали…
– Кто?!
– Как-нибудь тебе покажу… Не бойся. Они, конечно, противноватые, но безобидные. Смешные. И мне с ними спокойней.
Мне бы
Про черные дыры и прочую сингулярность в те времена по радио и телевизору объявлено еще не было. Но в нынешний просвещенный век могу сказать: Уреченск был чем-то вроде черной дыры, в которую моя прежняя детско-юношеская жизнь провалилась неизвестно как, именно в сингулярность. И только теперь, бездну времени спустя, дыра приоткрылась. И уже с другого конца Вселенной по неведомому каналу моей несколько раз контуженной памяти стала эта дыра отдавать то, что поглотила в юности. И маму, и ее болезнь, и УХЗ… и Аркашины враки.
Дядя Аркаша, в отличие от меня тогдашней, аутистом не был, а был наблюдательным, любопытным дуракавалятелем. И в то же время довольно таинственным типом. Разговаривал он со мною поначалу дураковатыми монологами, потом – короткими фразочками, как с женскими портретами на стене. Не о чем нам еще было разговаривать. Иногда он пел арии из оперетт. Вернее, мурлыкал, грассируя на французский манер, типа «я цыганский баррон, у меня соррок жён…». Особенно часто он напевал, когда оклеивал планшеты. Эта работа была безвредная и почти бездумная, но требовала понимания материала и чутья. Да… глаза закрою и вижу, как я это делаю под Аркашиным присмотром: вот чистый верстак, на нем лист ватмана, жестянка с горячим, тёмным и жидким столярным клеем и сам планшет – подрамник, обитый фанерой. Надо сначала пройтись по ребрам подрамника грубым рашпилем, чтоб никаких заусениц. Потом опустить чистую, мягкую и плоскую малярную кисть под названием «флейц» в ведро с водой и щедро обмахнуть этим самым флейцем весь ватманский лист. Потом взять смоченный лист за углы, поднять повыше и встряхнуть, сбросить лишнюю воду на пол. После чего положить лист обратно, но мокрой стороной к чистой столешнице. Наступала пора сухую сторону ватмана смазать горячим вонючим клеем. Затем, не спеша, чтоб ватман успел чуть набухнуть, снова взять лист за углы и уложить его на планшет клеем вниз и, осторожно, от центра к бокам выгоняя все пузыри воздуха мягкой бязевой тряпкой, притереть ватман к фанере. Наконец надо бритвой подрезать углы и аккуратно заправить бумажные «уши» на торцы подрамника, а потом еще раз все протереть бязевой тряпкой. Вот теперь – всё.
«Чуешь бумагу? Набухает… Чуешь уголок?.. режь по нему!» – так Аркаша меня учил в процессе. Потом ватман высыхал и натягивался, получались белоснежные, квадратные и тугие барабаны. Замечательные!
Приятно вспомнить.
Никогда это чудесное умение мне не пригодилось. Но вот ведь что: оклеивать планшеты – это единственное, чему меня действительно всерьез учили, и я научилась по высшему разряду и на всю жизнь. Вот только спроса на это редкое умение нет и уже не будет.
Странно. Тысячелетиями в мире всегда делали и будут делать барабаны, но никогда и нигде не делали их квадратными. Видимо, у квадратных что-то не так с акустикой.
Аркашины враки
Очень долго не приходил из Москвы мой секретный допуск. Девочки-уборщицы уже через неделю ушли за проходную – в цеха, их сменили другие, и еще раз сменили другие… Мне уж и восемнадцать лет исполнилось, и первый снег выпал и растаял, а допуска всё не было. Не то чтоб это сильно меня беспокоило. Но уборщица на полставки в заводоуправлении получала тридцать пять рублей, а та же уборщица с допуском в цех за короткую, хотя и полную смену (шесть часов и десять минут) – получала сто пять рублей. Эту арифметику мне как-то мимоходом, за компотом
в столовке з/у, объяснила Марья Федоровна, высказывая недоумение о задержке моего допуска. Сведения о разнице зарплат меня тогда впечатлили, потому что к осенней грязи у нас с мамой были резиновые сапоги и долги, долги, долги. А к зимним морозам – только валенки. Наши, деревенские, многократно подшитые валенки из Буртыма. А Уреченск, как я предвидела, и по зиме был город слякотный. Я уже в расчете на будущие трудовые доходы подумывала – не попросить ли денег в долг у Аркадия Семеновича? Но у него болели зубы, он маялся и полоскал их известно чем – всё тем же. Неловко было приставать к нему с денежными проблемами.В Аркашиной мастерской стоял молчаливый внутризаводской телефон. И вот как-то утром раздался звонок, инженер Косых, взяв трубку, ласковое что-то промурлыкал, да сразу осекся, посмотрел на меня и сказал:
– По твою душу.
Звонила Марья Федоровна. Она сказала одно только слово:
– Зайди.
Я тут же отправилась в отдел кадров, Аркадий Семенович потянулся следом. И за мною протиснулся в кабинет.
Марья Федоровна обратилась ко мне на «вы». – Якубова, почему не сообщили, что ваша мать была в заключении?
Я молчала. И так понятно почему – потому что не спросили же!.. Но объяснять это, на мой взгляд, было невежливо. Тем более что мою анкету заполняла сама Марья Федоровна. Пауза затянулась.
И тут Аркадий Семенович подал голос:
– Маруся, ты чё? Кто ж у нас на УХЗ не сидел-то? Может, скажешь, я не сидел?
– Я – не сидела! – не глянув на Аркашу, сказала Марья Фёдоровна.
– Зато муж твой сидит! – парировал Аркаша. Марья Федоровна на этот раз поглядела на Аркашу долгим взглядом и посоветовала:
– Выйди вон.
Но инженер Косых не вышел.
И Марья Федоровна продолжила допрос.
– Вы знаете, по какой статье отбывала заключение ваша мать?
– По политической, – ответила я.
– Правильно! По пятьдесят восьмой, пункт десять. – Маруся посмотрела на Аркашу строго.
Тут уж я очнулась:
– Ее реабилитировали. Давно.
– Тем более! – повысила голос Маруся. – Раз ее реабилитировали, чего было скрывать?!
Мы с Аркадием Семеновичем переглянулись. Неожиданно дядька взял меня под руку и выставил за дверь. Оказавшись на свободе, я даже не попыталась услышать, о чем там у них пошла речь, а отправилась в мастерскую читать институтский учебник, готовиться к завтрашнему коллоквиуму по Среднерусской возвышенности. Чтоб не расстраиваться. Ну их всех в болото, в среднерусское!
Аркадий Семенович вернулся довольно скоро в приподнятом настроении, даже как будто под мухой. А ведь вряд ли Маруся ему налила стопочку, да и нельзя сказать, что бывал он хоть когда-нибудь «под мухой», точнее, всегда под нею был, но всегда трезв. Как только вошел, сразу поставил на плитку чайник – для меня, а себе в кружечку налил наркомовских. Аркаша немедля опрокинул водку в рот, прополоскал ею зубы, проглотил. А затем вернулся к двери, резко ее приоткрыл, высунул голову и поглядел вправо-влево. После чего дверь притворил и закрыл на крючок. Чайник вскипел, Аркадий Семенович налил мне чаю, бросил рафинаду кусков пять и даже размешал ложкой.
– Пей, – сказал он. – И слушай.
Сам сел напротив.
– Все будет хорошо!.. – произнес он шепотом. Желтые глаза его сияли. – Я от Маруси кой-кому позвонил, придет тебе допуск. Через неделю.
– Куда позвонили? – спросила я.
– Куда-куда… ТУДА! Куда надо! – Аркаша попытался сделать таинственное лицо, но не смог сдержаться: довольная, даже мечтательная улыбка поплыла по его физиономии, и он произнес как на духу: – Инженер Косых с Марусиного телефона за казенный счет в Москву позвонил!
Я не поверила. Но Аркаше это было неважно. Он налил себе еще два булька и забормотал околесицу:
– В Москве на большой площади в большом доме в шестом подъезде работает мой земляк Степа Рудометов. Мы с ним не виделись двадцать пять лет…
Инженер Косых счастливо рассмеялся, но тут же опомнился и, прижав указательный палец к губам, хихиканье прекратил. Это было похоже на клоунаду. Или впервые на моих глазах мой дядька все же хватил лишку. Но вот он вдруг собрался и протрезвел. Однако хорошего настроения не утратил.