Артур и Джордж

Мистер Дистэрнал только поощрял это излияние материнских чувств. Он спросил, не хочет ли свидетельница добавить что-либо еще.

– Хочу. – Миссис Эдалджи посмотрела через зал на своего сына, сидящего на скамье подсудимых. – Он всегда был нам добрым и заботливым сыном и с детства проявлял доброту ко всем неразумным тварям. Не мог он покалечить или ранить живое существо, а знали мы или не знали, что он вышел из дому, никакой разницы не делает.

Мистер Дистэрнал так рассыпался в благодарностях, что со стороны выглядел едва ли не родным сыном свидетельницы; вернее, вторым сыном, который в высшей степен терпим к слепому добросердечию и наивности седой старушки-матери.

Вслед за матерью вызвали Мод и попросили описать состояние одежды Джорджа. Голос ее звучал твердо, показания были четкими, но Джордж тем не менее замер, когда со своего места поднялся мистер Дистэрнал, кивая собственным мыслям.

– Ваши показания, мисс Эдалджи, до мельчайших подробностей совпадают с показаниями ваших родителей.

Мод спокойно выдержала его взгляд, надеясь понять, задал ли обвинитель вопрос или же готовит смертельный удар. Но мистер Дистэрнал со вздохом сел.

Позже, за дощатым столом в подвале Уголовного суда, Джорджа охватило изнеможение и уныние.

– К сожалению, мистер Мик, мои родители оказались не лучшими свидетелями.

– Я бы этого не сказал, мистер Эдалджи. Просто дело в том, что лучшие из людей не обязательно лучшие свидетели. Чем более они порядочны и честны, чем внимательней относятся к каждому слову вопроса, чем сильнее сомневаются в себе по причине скромности, тем легче манипулировать ими такому обвинителю, как мистер Дистэрнал. Поверьте, это происходит от раза к разу. Как бы поточнее выразиться? Это вопрос доверия. Чему мы доверяем, по какой причине. С сугубо юридических позиций, лучшие свидетели – те, кому присяжные доверяют больше, чем всем остальным.

– Из них, по всему, вышли незадачливые свидетели.

В течение всего процесса Джордж не просто надеялся, а твердо верил, что за показаниями отца последует мгновенное оправдание, что все нападки обвинителя разобьются о скалу отцовской честности и мистер Дистэрнал ретируется, как негодяй-прихожанин, уличенный в досужих поклепах. Но никаких нападок не последовало – по крайней мере, в такой форме, какую предвидел Джордж; отец подвел его, не сумев показать себя олимпийским божеством, чье слово, сказанное под присягой, неопровержимо. Вместо этого он показал себя педантом, да еще обидчивым и временами бестолковым. Джордж хотел объяснить суду, что, доведись ему в детстве совершить хоть малейшее правонарушение, отец за руку отвел бы его в полицию и потребовал примерного наказания: чем выше положение, тем тяжелее грех. Но впечатление сложилось совершенно иное: что его родители – доверчивые глупцы, которых ничего не стоит обвести вокруг пальца.

– Из них вышли незадачливые свидетели, – угрюмо повторил он.

– Они говорили правду, – ответил мистер Мик. – Другого свидетельства мы от них и ожидать не могли, равно как и другой манеры держаться. Присяжные, надо думать, это поймут. Мистер Вачелл уверен в исходе завтрашнего заседания; давайте последуем его примеру.

И наутро, когда Джордж в последний раз под конвоем следовал из Стаффордской тюрьмы в Уголовный суд, когда рассчитывал услышать свою историю в заключительном, отличном от нынешнего виде, он снова воспрял духом. На календаре было двадцать третье октября, пятница. К завтрашнему дню он вернется в отчий дом. В воскресенье будет, как всегда, молиться в церкви Святого Марка, под смотрящим вверх килем крыши. А в понедельник поездом в семь тридцать девять отправится на Ньюхолл-стрит, за свой письменный стол, к работе, к своим книгам. В знак обретенной свободы он подпишется на энциклопедию «Английское право» под редакцией лорда Холсбери.

Поднявшись по узкой лестнице прямо к скамье подсудимых, он заметил, что в зале стало еще больше народу. Общее возбуждение, которое ощущалось почти физически, внушало Джорджу тревогу: в воздухе витало не столько торжественное ожидание правосудия, сколько вульгарное предвкушение спектакля. Мистер Вачелл посмотрел на него через весь зал и впервые открыто улыбнулся. Джордж не знал, можно ли ответить тем же, и ограничился легким наклоном головы. Он взглянул на присяжных, «дюжину славных и честных мужей» из Стаффорда, которые с самого начала произвели на него впечатление людей порядочных и здравомыслящих. Отметил он и присутствие капитана Энсона и инспектора Кэмпбелла – пары его обличителей. Впрочем, обличителей ненастоящих: настоящие обличители оставались, по всей вероятности, в Кэннок-Чейсе, где тайно потирали руки и даже сейчас точили режущее оружие, которое, по мнению мистера Льюиса, представляло собою кривой режущий предмет с вогнутыми боками.

Вызванный сэром Реджинальдом Харди, мистер Вачелл приступил к своему заключительному обращению. Он попросил присяжных отрешиться от сенсационных аспектов дела (от газетных заголовков, публичной истерии, слухов и домыслов) и сосредоточиться на голых фактах. Суду не было представлено никаких доказательств того, что в ночь с 17 на 18 августа Джордж Эдалджи выходил из дома, который в течение нескольких дней до этого находился под неусыпным наблюдением полицейских сил Стаффордшира. Не было представлено ни малейших доказательств причастности Джорджа Эдалджи к инкриминируемому ему преступлению; маленькие точки крови могли попасть на одежду из любого источника и оказались несоизмеримы с тяжкими повреждениями, нанесенными шахтерскому пони. Что касается волосков, якобы найденных на одежде подсудимого, – здесь налицо явная нестыковка показаний: если даже эти волоски существовали, их наличие допускало альтернативные объяснения. Что касается анонимных писем, порочащих Эдалджи, версия обвинения о том, что они написаны им самим, – это не более чем абсурдный домысел, идущий вразрез и с логикой, и с криминальным менталитетом. Что касается свидетельства мистера Гаррина, это не более чем личное мнение, от которого присяжные имеют право и, более того, все основания отмежеваться.

Далее мистер Вачелл остановился на различных инсинуациях, направленных против его клиента. Отказ последнего от освобождения под залог был продиктован разумными, если не сказать похвальными, соображениями: подсудимый руководствовался сыновним желанием облегчить финансовое бремя, грозившее лечь на плечи его слабых, престарелых родителей. Адвокат не смог обойти вниманием и мутные соображения, связанные с Джоном Генри Грином. Обвинение стремилось представить его соучастником Джорджа Эдалджи и тем самым очернить последнего, однако не было обнаружено ни одного связующего звена между подсудимым и мистером Грином, чье отсутствие на свидетельской трибуне говорило само за себя. В этом, равно как и в других отношениях, версия обвинения, сшитая на живую нитку из лоскутов и заплат, сводилась к разрозненным намекам и недомолвкам.

– Что мы имеем, – вопрошал в заключительной части своего выступления адвокат защиты, – что мы имеем после четырех дней разбирательства в этом зале, кроме рассыпающихся, скомканных и разбитых теорий полиции?

Когда мистер Вачелл вернулся на свое место, Джордж испытал удовлетворение. Речь защитника была четкой, аргументированной, без фальшивых эмоциональных всплесков, к каким прибегают некоторые адвокаты, и в высшей степени профессиональной; впрочем, Джордж заметил в формулировках и умозаключениях мистера Вачелла некоторые вольности, которые, наверное, были бы непозволительны в суде «А» под председательством лорда Хазертона.

Мистер Дистэрнал не суетился; он встал и помолчал, словно выжидая, когда развеется впечатление от заключительных слов мистера Вачелла. А потом принялся перебирать лоскуты и заплаты, на которые в открытую намекал его противник, и скрупулезно сшивать их заново, как будто готовился набросить покрывало на плечи Джорджа. Прежде всего он обратил внимание присяжных на действия подсудимого и призвал поразмышлять, насколько они свойственны невиновному человеку. Отказ дождаться инспектора Кэмпбелла и улыбочки на перроне; отсутствие какого бы то ни было удивления при аресте; вопрос насчет мертвых лошадей мистера Блуитта; угроза этому загадочному Локстону; отказ от освобождения под залог и уверенное предсказание, что грейт-уэрлийская банда нанесет новый удар и тем самым обеспечит ему выход на свободу. Разве так ведет себя невиновный? – спросил мистер Дистэрнал, заново соединив эти фрагменты для сведения присяжных.

Пятна крови; почерк; опять же – в который раз – одежда. Одежда подсудимого была мокрой, в особенности ботинки и домашняя куртка. Это установили полицейские, а затем подтвердили под присягой. Каждый полисмен из тех, кто осматривал эту домашнюю куртку, засвидетельствовал, что она была мокрой. В таком случае – если, конечно, полицейские все как один не заблуждаются (а такое невозможно и даже немыслимо) – остается лишь одно разумное объяснение. Джордж Эдалджи, как и утверждало обвинение, тайком выбрался из дома ненастной ночью с 17 на 18 августа.