Артур и Джордж

– Все письма без исключения? – переспросил мистер Дистэрнал, обводя ладонью зал, будто бы превратившийся в скрипторий.

– Нет, сэр, не все.

– Значит, среди них имеются те, которые, по вашему мнению, не написаны рукой подсудимого?

– Имеются, сэр.

– Сколько их?

– Одно, сэр.

Мистер Гаррин указал на то единственное письмо, чье авторство он не приписал Джорджу. Тот понял, что исключение было призвано лишь подтвердить мнение Гаррина относительно всех остальных посланий. Это была уловка, замаскированная под взвешенность.

Затем мистер Вачелл в течение некоторого времени уточнял разницу между личным мнением и научным доказательством, между предположением и знанием, но мистер Гаррин оставался свидетелем твердым как кремень. Ему не впервой было оказаться в таком положении. У адвокатов и прежде возникала мысль, что графолог придерживается не более строгих методов, чем прорицатель, телепат или медиум.

Впоследствии мистер Мик сообщил Джорджу, что для защиты второй день зачастую оказывается наиболее сложным; зато третий день, когда будет заслушана сторона защиты, обещает быть самым удачным. Джордж на это надеялся; его преследовало ощущение, будто его история медленно, но верно от него отчуждается. Он опасался, как бы на третий день, когда суд готовился заслушать сторону защиты, не оказалось слишком поздно. Люди – в том числе и присяжные – начнут думать: сколько можно, нам уже рассказали, что произошло. С какой стати мы должны менять свое мнение?

На другое утро он послушно отрабатывал классический метод мистера Мика – сверять свою историю со стандартными газетными образцами. «Полночное самоубийство». «Бирмингемская трагедия у канала». «Арест двух лодочников». Но почему-то этот прием оказался неубедительным. Джордж скользнул глазами дальше по газетной полосе, к заметке «Типтонская трагедия любви» – про какого-то бедолагу, который связался с падшей женщиной и в итоге утопился в канале. Но Джорджа эти материалы не трогали; глаза сами собой возвращались к заголовкам. Его задевало, что история какого-то недотепы-любовника объявлялась «трагедией» и убогое сведение счетов с жизнью тоже объявлялось «трагедией». Тогда как на его историю сразу навесили ярлык «злодеяние».

И тут почти с облегчением он увидел заметку: «Смерть женщины-хирурга». Джордж счел для себя едва ли не общественным долгом ознакомиться с завершением истории мисс Хикмен, чей разлагающийся труп так и не выдал ни одной тайны. С того момента, как дело Джорджа передали в мировой суд, они с этой незнакомкой оставались товарищами по несчастью. Вчера, по сообщению «Пост», возле Сидмутской рощи в заповеднике Ричмонд-парк был обнаружен хирургический нож, или скальпель. Газета заключила, что он выпал из кармана женщины, когда ее труп увозили с места преступления. Джордж не знал, можно ли этому верить. Найдено тело пропавшей женщины; неужто, когда его забирали, никто не заметил, как из карманов выпадают какие-то предметы? Будь Джордж членом коллегии присяжных при коронере, он бы ни за что на это не купился.

Далее «Пост» высказывала гипотезу, будто этот нож, или скальпель, принадлежал убитой и, вероятно, послужил для перерезания артерии, тем самым вызвав смерть от потери крови. То есть это самоубийство и очередная «трагедия». Что ж, подумалось Джорджу, версия правдоподобная. Однако, находись приход Уэрли в графстве Суррей, а не в Стаффордшире, полиция состряпала бы что-нибудь поинтереснее: как сын викария сумел выбраться из запертой спальни, прихватил скальпель, которого прежде в глаза не видел, увязался за несчастной женщиной, дождался, когда она скроется в роще, и прирезал ее без какой-то бы то ни было причины.

Этот укол горечи привел его в чувство. Вообразив свою мифическую причастность к делу Хикмен, он вспомнил заверения мистера Вачелла, высказанные в самой первой их беседе. Моя линия защиты, мистер Эдалджи? Никаких изобличающих вас улик у обвинения нет, никакого мотива к совершению данного преступления у вас не было, как не было и потенциальных возможностей. Конечно, перед судьей и присяжными я слегка блесну красноречием, но защита будет строиться именно на этих пунктах.

Однако первым слово получил доктор Баттер. Он разительно отличался от мистера Гаррина – тот показался Джорджу шарлатаном, выдающим себя за профессионала. Судебно-медицинский эксперт, седовласый, спокойный, осмотрительный джентльмен, явился из мира пробирок и микроскопов; его выступление было сугубо конкретным. Он рассказал мистеру Дистэрналу, какие методы использовал при осмотре бритв, пиджака, жилета, ботинок, брюк и домашней куртки. Описал всевозможные пятна, обнаруженные на одежде, а затем идентифицировал те, которые могли быть следами крови млекопитающего. Пересчитал волоски, прилипшие к рукаву и левому борту куртки; в общей сложности получилось двадцать девять, все короткие, рыжеватые. Их он сравнил с покровными волосками, имевшимися на лоскуте кожи пристреленного шахтерского пони. Те волоски также оказались короткими, рыжеватого оттенка. Он исследовал обе группы волосков под микроскопом и установил, что они «схожи по длине, окрасу и структуре».

С доктором Баттером мистер Вачелл решил использовать такой прием: сперва отдать должное его знаниям и профессиональному опыту, а затем попробовать обратить их на пользу защите. Он привлек внимание к обнаруженным на плаще белесым пятнам – как заключило следствие, от слюны и пены раненого животного. Подтвержден ли этот вывод научными методами доктора Баттера?

– Нет.

– Из чего, по вашему мнению, состоят эти пятна?

– Из крахмала.

– По вашему опыту, как могли пятна такого состава попасть на одежду?

– Я бы сказал, что эти пятна, скорее всего, остались после завтрака, от употребления в пищу хлеба и молока.

Тут Джордж услышал звук, о существовании которого почти забыл: смех. В зале суда упоминание хлеба и молока было встречено смехом. Джорджу показалось, что это признак здравомыслия. Общее веселье не утихало; он посмотрел на присяжных. Один-два человека улыбались, но большинство сидело с серьезным видом. Джорджа это обнадежило.

Далее мистер Вачелл перешел к пятнам крови на рукаве ответчика.

– Вы утверждаете, что это пятна крови млекопитающего?

– Да.

– И никаких сомнений на сей счет быть не может, доктор Баттер?

– Совершенно никаких.

– Понятно. Скажите, доктор Баттер, лошадь – это млекопитающее?

– Естественно.

– Равно как и свинья, и овца, и собака, и корова?

– Конечно.

– То есть в царстве животных все живые существа, если только это не птицы, не рыбы и не земноводные, относятся к млекопитающим?

– Да.

– Как и я, и вы, и господа присяжные?

– Разумеется.

– Значит, утверждая, что это кровь млекопитающего, вы, доктор Баттер, всего лишь допускаете, что она могла принадлежать любому из вышеупомянутых видов?

– Это так.

– И вы ни на минуту не настаиваете, что продемонстрировали или могли бы продемонстрировать принадлежность этих пятнышек крови, имеющихся на рукаве ответчика, лошади или пони?

– Нет, настаивать на чем-либо попросту невозможно.

– А возможно ли аналитическим путем установить возраст этих пятен крови? Вы могли бы, к примеру, утверждать, что одно из пятен оставлено вчера, другое на прошлой неделе, третье – несколько месяцев назад?

– Ну, если пятно еще влажное…

– На рукаве Джорджа Эдалджи имелось на момент вашего осмотра хотя бы одно влажное пятно?

– Нет.

– Все пятна успели засохнуть?

– Да.

– Значит, согласно вашим собственным показаниям, возраст этих пятен может исчисляться днями, неделями и даже месяцами?

– Именно так.

– А возможно установить, оставлено ли такое пятно кровью живого или мертвого млекопитающего?

– Нет.

– Или куском мяса?

– Тоже нет.