Ассистент

Они боятся рисковать. Живут, будто на кону нечто важное. А ничего столь уж важного нет на самом деле. Ну что ты можешь потерять в случае фиаско? По максимуму — жизнь. Так она и без того не твоя. Тебе дали ее взаймы, и ее ты при любом раскладе потеряешь. Причем ты подписал договор, не читая. Срок возвращения кредита для тебя тайна. Может, завтра, а может, еще десяток лет кредитор повременит… Но какая, в сущности, разница — когда? Жить надо так, будто умрешь на следующие сутки. Жить, видя ее, костлявую, но и желанную тоже, у себя над левым плечом чуть сзади. Видеть и не бояться. Перемигиваться заговорщицки, глядя поутру в зеркало: «Что, мол, моя хорошая, не пора еще? Не пора… Но если что, ты только скажи, я готов…»

Я всегда готов. И другим советую. Настоятельно.

Хозяин двора на улице Грязнова разбирал забор, который сам и сколотил. Зачем ему два? На предложение бутылки среагировал адекватно, потребовал две. Для приличия поторговавшись, сошлись на одной, но ноль семь литра. Приемлемый компромисс для обеих договаривающихся сторон. Хотя зачем ему водка, ума не приложу. Жители деревянных частных трущоб в центре пьют не водку из магазина, а технический спирт, который стоит раз в пять дешевле. Его тут на каждой короткой улице в трех-четырех точках продают. И милиция об этом, конечно же, знает. Почти в открытую, уроды, торгуют, значит, и ментам пошлину отстегивают с баснословных своих доходов…

Спирт я пробовал как-то у Бориса Кикина. И зарекся. Отрава отравой со специфическим ароматом паленой резины. Наутро после принятия внутрь этой дряни мне было настолько скверно, что думал — помру… Многие помирают. И освобождают дорогостоящую землю в центре растущего города. Скоро все они поменяют место жительства на благоустроенные, с теплыми сортирами райские чертоги…

Подобное положение всех устраивает. Бизнесмены скупают освободившуюся землю. Муниципалитет экономит на здравоохранении. Пенсионные фонды — на сокращении числа получателей пенсии…

Президент тут недавно вмешался. После публикаций в прессе о массовых отравлениях «спиртосодержащими суррогатами». Можно подумать, раньше травились не массово… Но тут написали, и президент из телевизора разразился гневной речью. Как всегда, призывал мочить в сортире…

Милиция после призыва даже вмешаться не успела. Те пацаны, что взяли ее на содержание, оперативно позакрывали свои «спиртосодержащие» пункты… Акция закончилась, точки снова торгуют, как ни в чем не бывало. Через неделю все вернулось на круги своя… А здоровью нации спекулянты спиртом ничем не угрожают. Наоборот, санитарами природы работают, оздоравливают население, убивая слабых и малоприспособленных…

Черный юмор пер из меня, точнее, бурлил во мне, распирая изнутри. Еще немного — и лопну… Ладно.

Вот что я думал, пока мы с Гришей Сергеевым продвигались к мастерской Стаса на улице Уткина.

— Кто такой этот Уткин? — спросил я.

— Какой, на хрен, Уткин? — уточнил Григорий.

— В честь которого улица.

— Мальчишку трахнули в Иркутске, ему семнадцать лет всего! — с выражением продекламировал Сергеев, как на уроке литературы.

— Что за порнография? — поинтересовался я.

— Это Уткин написал, комсомольский поэт. Жил где-то здесь, уехал в Москву в двадцатых годах прошлого века, прославился…

— Серьезно трахнули? — Не поверил я Сергееву, что комсомольский поэт писал про гомосексуалистов, нет, не поверил.

— Куда уж серьезней… Но не трахнули, конечно, а шлепнули, то бишь расстреляли. Душещипательная история. Кажется, и песня была. По радио слышал в рабочий полдень. — И добавил с грустью: — Хорошая была передача «В рабочий полдень», душевная…

Ностальгию его по прошлому понять нетрудно. Он же, Гриша, молодой был — и девки его, поди, любили, и не болел после застолья, как теперь, по три дня, и сердечко не пошаливало, и печень вела себя прилично. А социализм… Кто его вспоминает? Ну а если и вспоминает, то только хорошее. Не очереди и пустые полки в магазинах, не КГБ и «железный занавес», а то, что передача «В рабочий полдень» была душевная, а рекламы в телеэфире не было вовсе… А то, что соседа взяли, так сам виноват, враг народа!

— Где его, блин, черти носят? — сетовал Григорий после очередного звонка на мобильный Стаса, когда мы подходили к знакомому дому, выстроенному сумасшедшим архитектором в форме буквы «Ж».

Архитектор спился и умер. Это точно. Сначала он пил дорогие коньяки, потом дешевую водку и, как достойное завершение любой русской профессиональной карьеры, — технический спирт, производимый из паленой резины. Так я думал. И еще я думал: откуда в нашей стране столько паленой резины? И еще: паленой резины хватит на всех. Россия провоняла ею насквозь. Даже снег. Даже душа. Аминь.

— Как ни позвоню — недоступен… что за черт? Отключился он, что ли? — продолжал песнь о своем нерадивом ассистенте Григорий.

Я его не очень слушал. Я думал, что хочу на Ольхон. Там, должно быть, пахнет по-другому. Бурятским тарасуном пахнет… Впрочем, бурят не доят. Тарасун, со времен Чингисхана, готовят из молока молодых кобылиц. Откуда в наше время на Ольхоне кобылицы? Тем паче — молодые? Там, вероятно, пахнет, как везде в Российской Федерации — паленой резиной. И смертью. Я вдруг почувствовал ее пристальный взгляд и приторный запах. Смесь какая-то ладана из церкви, формалина из морга и цветущей черемухи с заросшего кладбища. Это детские еще ассоциации. С недавних пор к ним примешивался запах паленой резины — скорее всего, автомобильная покрышка, трущаяся об асфальт в тщетной попытке затормозить, — и вонь сгоревшей проводки из электросчетчика. Еще — дурманящий аромат свежей древесной стружки, пропитанной кровью, тоже, понятно, свежей… Чушь, конечно, но я невольно оглянулся и, мне показалось на мгновение, увидел глумливую старушечью ухмылку. Я вздрогнул. Остановился. Присмотрелся — не было никого за моей спиной…

Здоровый образ жизни надо вести, спать по ночам надо, а не трахаться с продюсерами за сотню баксов…

— Ты чего? — спросил Григорий.

— Ничего. Мужика, показалось, увидел знакомого.

— И что?

— Обознался.

— Ну, так идем? Долго собираешься стоять посреди улицы?

Я не ответил. Догнал двумя широкими шагами товарища, и мы свернули к нужному подъезду. Сергеев здесь, вероятно, бывал, шел уверенно. На ходу он снова достал мобильный и снова чертыхнулся после звонка:

— Стас временно недоступен!

У подъезда стояли люди. Много, человек двадцать. И две машины — милицейский «УАЗ» и «скорая помощь». Нет, припарковано у дома было машин значительно больше, но как-то не вызывало сомнений, что они — не в теме, а эти две — в центре событий.

Я давно чувствовал недоброе и подозревал, что слово «временно» из последней фразы Григория попросту неуместно. Уместно: «навсегда» или «во веки веков»… Аминь. Аминь? Что я несу?.. Действительно, что?

Народ стоял негусто, кучками по нескольку человек, а в пяти шагах от подъезда под окнами лежало нечто, накрытое белой простыней. Или некто? Да, вероятно.

Рядом стояли мент с тремя звездочками на погонах и два медработника в форменной одежде салатного цвета. Они переговаривались о чем-то, потом старлей приподнял простыню. Мы подошли уже достаточно близко, и я узнал Стаса. Он лежал, будто спал. Признаки насилия на спокойном красивом лице отсутствовали. Может, и правда утомился, прилег отдохнуть… Господи, что я несу?

— Забирайте, с ним все ясно — личность выяснена, в квартире — работают, — сказал старший лейтенант.

Мы подошли вплотную, остановились.