Ассистент

— Я думал об этом, — тяжело вздохнул Овсянников, — но, знаете ли, мир стремительно «зеленеет». Как отнесется к насильственно умерщвленному в Сибири невинному зверьку европейское сообщество?

— Омуля соленого подарите в пятилитровом сувенирном бочонке. Я видел такие на рынке. Есть еще десяти- и двадцатипятилитровые, но это, по-моему, перебор. Или дохлую рыбу европейцу тоже нельзя?

— Рыбу можно. Но, знаете, я уже дарил подобный бочонок одному канадскому другу из Этнографического музея провинции Онтарио. Он был несказанно рад, но дома открыл и омуль оказался сильно пересоленным.

— Хорошо хоть, что не с душком.

— Андрей, вы не любите омуля традиционного байкальского засола? — удивился Овсянников. — Не любите с душком?

Я даже отвечать не стал. Мерзость какая… Я хоть и коренной сибиряк, не понимаю, почему должен жрать тухлую рыбу? Из уважения к традициям? У китайцев, древнейшей и культурнейшей нации, между прочим, в деликатес тухлые яйца зачислены. Что же теперь, из любви к Конфуцию и Лао-Цзы пропастину жрать? Увольте.

И тут я вспомнил про Бориса Кикина с его народным промыслом.

— У меня приятель есть, шаманские бубны и онгоны на продажу мастерит. Подумайте, Михаил, чем не подарок? Чисто сибирская экзотика. Нигде такого больше нет, разве что в Улан-Удэ или Монголии… Хотя нет, там теперь буддисты, а шаманистов почти не осталось. Так что, считайте, изделия эксклюзивные.

— Онгоны и бубны? — повторил Михаил Орестович. — Я подумаю, и если ничего другого в голову не придет… Спасибо, Андрей.

Он отошел в задумчивости, а я спохватился, что простоял с ним значительно дольше, нежели позволительно. Я бежал с позвякивающей сумкой и размышлял, что можно еще подарить декалитр чистейшей в мире байкальской воды вместе с цинковым ведром. Вот только впустят ли их в самолет с подобным багажом? И если впустят, примут ли ведра в багаж или зачислят в ручную кладь? В первом варианте может расплескаться весь ценный груз, во втором — им придется шесть часов до Москвы, а потом два до Парижа держать ведра, как грудных детей, на коленях… Черт-те что в голову лезло…

— Где тебя черти носят? — поинтересовался Григорий. — Давай, начинай быстро! Эту хреновину разобрать — оператору мешает.

Он показал на деревянную конструкцию от пола до потолка, перегородку одного из двух загонов. Потом сделал еще пару указующих жестов:

— В стену забей штук шесть гвоздей, сбрую перевесим, стог в другом углу будет, а весь пол надо сеном жиденько прикрыть, чтобы земли не видно было… — Добавил задумчиво: — Не нравится немцу наша земля…

А я подумал, что, покуда им нравится наш природный газ, немцы будут мириться с любыми выгибонами нашего правительства, и даже с настольно-транзитным клоуном из Белоруссии…

Начал я с гвоздей — минутное дело.

А железную дорогу ребята в синей спецодежде уже проложили и взгромоздили на колеса платформу с операторским креслом, следом дорогостоящую германскую камеру куда надо поставили.

Оператор смотрел в глазок визира с разных позиций.

Режиссер отчитывал кого-то за что-то на старобургундском. Этот кто-то что-то отвечал на вульгарной латыни. Они понимали друг друга без переводчика.

Борис Турецкий был без надобности французским, немецким, английским, московским и русским киношникам. Они говорили на своем языке жестов и образов.

И, глядя с небес не на вавилонское столпотворение, вульгарную вакханалию агрессивных богоборцев, друг друга не разумеющих, а на сибирское кинотворение, где каждый понимал каждого, сказал бы Господь: «Это хорошо!»

И не думал в тот момент никто из создателей, окупится ли фильм, принесет ли рекордные кассовые сборы и награды престижных кинофестивалей, всех заворожил, очаровал, подчинил себе с потрохами процесс съемки. И это действительно было хорошо. Очень.

Я крушил деревянную перегородку.

Григорий вешал на гвозди конскую сбрую.

Серый в яблоках конь, грустно глядя в пространство, ел хлеб с руки актера-англичанина, загримированного под француза начала XIX века.

Парни с «Мосфильма» устанавливали прожектора, тянули проводку, оклеивали снаружи окна конюшни кусками черного целлофана.

Гримерша настырно отвлекала артиста от общения с лошадью, лезла ему в лицо напудренной ваткой.

Оператор, как любознательный подросток, баловался с креслом: поднимет — опустит, поднимет — опустит… Время от времени смотрел в глазок камеры и качал головой.

Я выносил лишнее дерево за ворота.

Сергеев покрывал земляные полы тонким слоем сена.

Турецкий, оставленный без работы тотальным пониманием, помогал художнику…

Остальные тоже что-то делали. Я не понимал что, но понимал — так надо.

Наконец запылали софиты.

Люди перестали отбрасывать тени.

Оператор распорядился, и осветители что-то чуть сдвинули в своем хозяйстве.

Платформа с камерой, дав гудок, поездила по железнодорожному пути туда-сюда.

Актер выругался на латыни.

Гримерша отошла на безопасное расстояние.

Стог сена переместился из левого в правый угол не без моей помощи.

Цвет утоптанной половой земли перестал резать глаза оператору, цвет сена ему нравился.

Осветители, не сговариваясь, будто по команде отступили в тень.

Мы с Григорием тоже, но режиссер увидел гвоздь в стене и закричал, словно резаный.

Я выдернул гвоздь гвоздодером.

Оператор показал большой палец жестом доброго древнеримского телезрителя.

Режиссер закричал: «Ахтунг!»

Оператор прильнул к глазку камеры.

На площадке никого не осталось. Плотная толпа сгрудилась за спинами режиссера и оператора…

Ведя лошадь под уздцы, англичанин неспешно прошел в конюшню. Тени не отбрасывал. Послушная лошадь — тоже. Актер ее погладил, она, благодарно проржав, опустила голову и стала поедать сено… Все. Снято.

Все были довольны, но сделали зачем-то еще пять дублей. После второго мы с Григорием Сергеевым отошли от конюшни перекурить.

— Что со мной вчера случилось у Кикина? — спросил я шефа.

— С тобой эпилептические припадки раньше случались? — ответил он вопросом на вопрос.

Я пожал плечами:

— Вроде нет.

— У меня брат эпилепсией с детства страдает. Я видел несколько раз его припадки. С тобой вчера похоже было… Язык не прикусил?

Я подвигал им довольно интенсивно во рту, потом показал товарищу, боли не ощутил.

— Вроде нет.

— Вот и ладно. Как чувствуешь себя?

— С похмелья. Я до магазина сгоняю? За пивом?

— Не переусердствуй. — Григорий взглянул на часы. Полчаса тебе на пиво, потом на второй этаж идем. После обеда гостиницу снимать будут, подготовиться надо.