Ассистент

— Знаете, куда везти? — спросил мент.

Ребята салатного цвета кивнули. Оба. Старлей отпустил простыню, и она упала, не закрыв лица Стаса полностью. Никто поправлять не стал. Мент сел в машину, и через минуту она отъехала. Санитары переложили тело на носилки, потом затолкали в заднюю дверь «скорой». Помощи больше не требовалось. Ни медицинской, никакой. Стас был безнадежно мертв…

У меня зазвонил телефон. Кто говорит? Не слон. Я взглянул на экран сотика — Анна Ананьева, переводчица. Не хочу сейчас с ней говорить. Даже если она по просьбе Жоан звонит, все равно — увольте. Убрал сотик в карман.

Пусто. Пусто внутри, будто на бесконечной, безлюдной равнине, где только снег и небо, отраженные друг в друге… небо и снег…

И не существовало ни Мирового Дерева, ни Матери-Хищной Птицы с железным оперением, несущей яйца-души. Ничего живого или псевдоживого. Не было даже мифа, потому что некому было его создать или просто услышать. Я — один. И снег. И небо. И моя тоска, и моя боль. Мое двусмысленное нежелание жить и умереть одновременно. Хотелось существовать в ином качестве, над жизнью и смертью, вне их. Но — как? Разве подобное возможно? Даже для небожителей-тэнгриев, даже для духов озер и рек, заснеженной земли и подземного мира… Возможно все, что мыслимо.

Я стоял на заснеженной бесконечной равнине под равнодушными пустыми небесами. И не было ничего ни вокруг, ни внутри меня. Не было даже мыслей…

— …Может, пойдем к Борису Кикину?

Я бездумно кивнул и понял, что Григорий Сергеев давно говорит что-то, но речи его плавно скользят мимо моих ушей. Но разве это имело хоть какое-то значение? Слова — они и есть всего лишь слова. Нечто, возникшее посредством голоса, сотрясающего воздух. В определенной последовательности чередующиеся звуки… Как нелепо. Как безнадежно. Зачем?

То, что последний вопрос я произнес вслух, дошло до меня, когда Григорий на него ответил:

— Как зачем? Я же говорил только что. К Боре Кикину — Стаса помянуть. Идем?

Почему нет? Стукаческого прошлого Стаса, если оно вообще не поклеп, я не знал, а вел он себя перед смертью вполне по-человечески. Да и вообще, о покойном либо хорошее, либо — молчи в тряпочку…

— Пошли. Выпьем за помин души.

«Скорая помощь», нещадно коптя, с трудом разворачивалась в узком пространстве меж припаркованными у подъезда машинами. И мне показалось вдруг, что я вижу, как витают над ней беспокойно две прозрачные, призрачные тени — души новопреставленного. Одна из них через два дня на третий вернется в бесконечное вращение колеса сансары в поисках нового бессмысленного рождения, а другая навсегда останется на земле, станет боохолдоем. Добрым или недобрым, как знать?

Есть еще и третья, высшая, но она отлетела мгновенно в момент смерти на Небеса, присоединилась к небожителям…

Значит, место в Раю забронировано за каждым? Точнее сказать, лучшая треть каждого человека достойна Неба и Вечности.

Но тогда что выходит? Две твои кровные трети — в зловонную дырку нужника? Обидно.

ГЛАВА 32 Полноправный член

Когда Боря Кикин открыл нам дверь, в нос мне шибануло наотмашь. Запах мертвечины усилился настолько, что заходить не хотелось. Что все-таки пропало у него в квартире? Я вроде бы все проверил, нет никакой тухлятины. Бывает, крыса под полом сдохнет и смердит потом неделями. Не помню, кто рассказывал, что полы из-за этого вскрывать пришлось. Может, и здесь крыса сдохла?

Прошли мы, как это в России принято, на кухню. Мало что здесь изменилось. Деревянный квартирант по-прежнему сидел в теплом углу и по-прежнему без головы. Впрочем, теперь она стояла посередине стола, уже отлитая в желтом воске. Классно получилось. Сергеев осмотрел ее придирчиво, как врач-терапевт, даже лоб потрогал, будто температуру смерил. Жара, вероятно, у головы не было, и Григорий ее похвалил. Потом переставил от греха подальше на подоконник.

Теперь я мог сравнить ее с внешностью живого бурятского актера. Получилось у Бориса не просто похоже, идентично. Вот только жизни в голове не было, да и нераскрашенной она оставалась — однотонный бледно-желтый восковой цвет. Как у покойника, честное слово… Впрочем, так и надо, покойника она и должна имитировать.

Весть о гибели Стаса Борис Кикин воспринял на удивление спокойно, без показного сочувствия. Впрочем, я уже обратил внимание, что после ранения и суточного своего сна, Боря переменился значительно. Не знаю, лучше он стал или хуже, но теперь он другой, малознакомый мне человек. Хотя то, что он перестал пить водку, просто замечательно, но, как оказалось, он и не ест почти…

А я, напротив, хотел и того, и другого, и, стыдно признаться, третьего… Пустота внутри меня, как вакуумный насос, жадно жаждала заполниться без разбору всем, чем возможно. Едой и питьем, наслаждением и страданием, страстью и болью…

Григорий Сергеев, выкладывая на стол продукты с бутылками, заканчивал скорбную повесть:

— Так вот он и погиб, Стас. Только непонятно, отчего? Что его толкнуло шагнуть с пятого этажа? Или, может, помог кто-нибудь?

— Ну, с балкона, бывает, и случайно срываются, — не согласился Кикин. — Вышел покурить, перегнулся за перила и — привет родителям.

— Нет там вообще балконов в крыле дома, где у него мастерская. А из окна вряд ли без посторонней помощи вывалишься.

Боря пожал плечами:

— Да я не спорю, может, и помог кто. Мало ли добрых людей? В тех службах, где Стас на жизнь зарабатывал, модно таким образом своих коллег на пенсию отправлять. Хотя в последнее время все больше спецьядами травят или…

— Хватит сплетни повторять, — прервал его Григорий. — Ты что, Борис, удостоверение сексота с его именем в руках держал?

— Не держал, вынужден был признать тот.

— Так чего тогда языком треплешь?

— Перестаньте, мужики. — Теперь уже я вмешался. — Нашли, блин, время… О покойном или хорошее, или ничего!

— Да суеверия все это! — Сергеев завелся не на шутку. — Религия — опиум для народа! Нет ни Бога, ни дьявола, ни ада, ни рая! А умирая, человек просто умирает, и все!

— Смерти нет, сказал Борис негромко.

Я посмотрел на него с удивлением.

— Не понял, как это — нет?

— Покуда ты живой, нет смерти, а когда умрешь, не станет тебя самого. Вот и выходит, что они не пересекаются никогда. Для живых нет смерти, для мертвых — жизни.

Нечто подобное я, кажется, где-то читал. Услышать вот такое, заумное, от Бори прежнего было непредставимо, а от теперешнего, смердящего — даже не удивляло. Что же все-таки настолько его изменило?

И еще одно. Был он теперь внешне — вылитый бурят, ничего европейского в чертах лица не осталось. Что, блин, за странные метаморфозы?

Григорий разлил, и мы подняли стаканы. Кикин тоже. Не мог он отказаться помянуть товарища, не по правилам это. Но лицо скривило отвращение, будто ему не водку, а мочу предлагали употребить…

После кратких слов Сергеева, не чокаясь, мы выпили за упокой души раба Божьего Стаса. Кикин протолкнул в один глоток, зажмурившись. Я следил за ним. Он поставил стакан, чихнул. В глазах его заблестели слезинки, кожа на монголоидном лице пошла бордовыми пятнами, которые на глазах приобрели фиолетовый оттенок. Через минуту Борис, зажав рот ладонью, опрометью помчался в туалет, где, судя по рычанию и стонам, его не просто рвало, выворачивало наизнанку.