Ассистент

Тогда Григорий Сергеев плюнул на стекло. Правда-правда, так он и поступил: набрал в рот слюны и плюнул. А потом присыпал снегом. И снег прилип. И стекло сделалось как бы заиндевевшим.

— О, русиш спецэффект! — воскликнул Ганс Бауэр. — Голливуд есть капут!

Одного плевка художника оказалось недостаточно. В оплевывании стекол приняла деятельное участие вся съемочная группа.

Стекла зимовья заиндевели.

Чуть в стороне реквизитор Вася усадил Буратину, наряженного в шаманский костюм с множеством металлических подвесок, на деревянную чурку в позе роденовского «Мыслителя». Улыбался, демонстрируя кривые передние зубы, и покуривал русскую «Приму». Следы похмелья на лице не проступали. Успел, вероятно, подлечиться утром остатками банного банкета.

Я старался в их сторону не смотреть, из-за деревянного бандита, конечно. Зато на бурятского актера с идентичным лицом смотрел и радовался. Он в оплевывании стекол участия не принимал, не до игрищ. Отойдя в сторонку, шевелил губами, повторяя и повторяя единственную свою реплику: «Ты умрешь, бледнолицый!»

Да, сегодня его день. Всю свою жизнь пятидесятилетний актер Иркутского ТЮЗа ждал минуты, когда запылают софиты, режиссер крикнет: «Мотор!», зашелестит кинокамера, чинно мотая пленку, а он войдет гордо в кадр, бряцая блестящими прибамбасами на кожаном шаманском прикиде, и произнесет зловещим шепотом: «Ты умрешь, бледнолицый!» Напуганный шевалье в него из пистолета, а он хохочет — пуля проходит сквозь тело, не причиняя вреда. Буряты пули не боятся! Француз дрожит, шаман надвигается…

Что тут сказать? Звездный час. Может, американцы увидят — оценят, в Голливуд позовут на роль Чингисхана в будущем блокбастере «Завоеватель мира»?

Так он думал, беззвучно шевеля губами. А что? Все бывает, нет ничего невозможного, может, и позовут. Слова только не перепутай, приятель…

И еще об одном я подумал невесело. Полная идентичность с бесноватой деревянной куклой в чертах лица и одежде не показалась мне доброй приметой. Как бы чего не вышло…

Привезли собак, которые должны изображать волчью стаю. Из «УАЗа»-микроавтобуса их выскочила на поводках целая стая — среднего размера, серой масти с оттенками от близкого к бурому до седого. Выскочив, насторожились, растерялись — поджав хвосты, нюхали снег. Седой кобель пометил колесо.

Следом вышел мужчина в цивильной одежде, по виду — москвич. Так оно и оказалось. Собаки были какой-то редкой у нас канадской породы, считается, что похожи на волков. Хозяина нашли через интернетовский сайт, договорились об аренде и сроках.

На мой взгляд, приезжие собачки на волков похожи много меньше, чем местные сибирские лайки, среди которых и полукровок полно. Они же живут с волками бок о бок, и перемешиваются, и грызутся, короче, сосуществуют по естественным природным законам. Ну а московско-канадские гастролеры и волка-то живого вряд ли видели, разве что хозяин их в зоопарк водил в познавательных целях…

По команде режиссера мужик в очках на резинке подвел к стае своего лохматого пса. Москвичи сибиряка не приняли — натянув поводки, ощетинились, зарычали. Полукровка был в полтора раза крупней и, если бы не хвост крючком, — вылитый волчара. Он оскалился, и после его басовитого рыка москвичи поджали хвосты, попятились.

— Фу, Нойон! Нельзя! — прикрикнул хозяин и — снова валенком в бок. Вот скотина…

Словом, не приняли собаки друг друга. Седому вожаку стаи конкурент был без надобности, а Нойон вообще не понимал, бедолага, зачем его привели в этот сумасшедший дом, точнее — на сумасшедший берег.

Посовещавшись с оператором, режиссер решил снимать собак отдельно. Сначала — стаю, потом — полукровку.

— Нойон, — повторил Поль Диарен. — Это имя?

Хозяин подтвердил.

— Что оно означает?

— На бурятском и монгольском языках — начальник, господин. Он у меня вожак! Я вам лучшую в деревне собаку привел, почти чистого волка. У него и отец, и дед из леса были. Собачьего мало чего осталось, только вот хвост…

Ну это мелочь. Сколько я волков в кино видел, кроме документальных фильмов, конечно, у всех хвост вверх задран. Оно и понятно. Какой дурак-режиссер станет настоящих волков снимать? В кадре всегда собаки.

Московскую стаю запустили в зимовье освоиться, привыкнуть к иркутскому актеру, усаженному на чурку у раскаленной печки. Подбрасывать дров не велели, печь должна была погаснуть, и уже главный герой первым делом ее растопит, после того, конечно, как разберется с псевдоволками канадского происхождения с московской пропиской.

Собаки к буряту привыкли быстро. Седой вожак пометил чурку под ним, слегка забрызгав дорогостоящий кожаный прикид. Актер не прореагировал, не до того. Он вдохновенно исполнял роль трупа. В него еще в театральном училище вдолбили, что искусство требует жертв. Он был готов на любые жертвы. Дурак.

Наконец собак вывели, дверь распахнули.

Бурят замер с закрытыми глазами в позе сидячего мертвеца.

Режиссер крикнул: «Мотор!»

Оператор запустил камеру.

Хозяин позвал своих собак, и они побежали на его зов. Обежали вокруг дома. Он же оставался снаружи.

Стоп!

Хозяина переместили в мертвый угол зимовья, и все прошло, как было задумано.

Высоко задрав ногу, на этот раз вожак целенаправленно пометил спину актера. Тот стерпел.

Отснято.

Сделали еще три дубля, после чего объявили перекур с чаепитием.

Чаю мне не хотелось, а о бутербродах и речи быть не могло. Мутило меня от одной только мысли о еде. Что я такое съел накануне? Или прав оказался сортирный поэт, что сидел в теплом месте и горько плакал?

Григорий пошел к термосам и бутербродам, а я остановился, прикуривая, когда ко мне обратился переводчик Борис Турецкий:

— Жоан просила передать, что уезжает вместе с Карелом по делам в Иркутск, но через два-три дня вернется. — Он улыбался. — Еще просила передать вот это.

Борис протянул мне свернутый пополам лист из ученической тетрадки в клеточку. Я развернул и охренел, честное слово. Сверху латинскими буквами было написано:

«Ich libe dich!!!»

А ниже нарисовано сердечко, пронзенное стрелой, с лужицей крови, вытекшей из ранки, и следы от напомаженного красного поцелуя…

Что тут сказать? Детский сад. Но — приятно. Аж до слез, подступающих к горлу, приятно.

Я поднял голову. Турецкий тактично оставил меня наедине с запиской. Ну а Карела к Жоан я больше не ревновал. Нормальный братушка, брат-славянин. Что я на него взъелся? Это все ревность, будь она неладна. Ну я-то хорош. И серебро из царского золотого запаса ему припомнил, и адмирала Колчака, выданного иркутским Советам. Все это так, но что, одни только чехи пользовались моментом? Японцы, вон, золота поболе во много раз с Белой Армии взяли, а ни одного штыка, ни одного патрона не поставили. Большевистский лозунг: «Грабь награбленное» был в ходу на всех уровнях, от уголовной беспредельщины до императорских правительств…

Все-таки взял я чай без сахара и подошел к Григорию Сергееву, беседующему со вчерашним бригадиром в белом тулупе. Филиппом его зовут. Его только имя я и запомнил.

— Я когда «Живи и помни» прочел, — говорил рыжебородый, — подумал: новый Гоголь явился. Вещь, к романам Федора Михайловича приближающаяся. Еще одно усилие писателя, и вот он, взят уровень классика, но…

Он сам себя прервал, раскуривая русскую папиросу. А я подумал: надо же, говорит как интеллигент собачий, а вчера у него «до завтрева», «не укупишь»… Прикидывался? Работягу из себя корчил?