Ассистент
Шрифт:
Жоан вцепилась мне в плечо, как спасатель в волосы утопающего, закричала:
— Глупости! Я говорю глупости, не слушай меня, Андрэ! Впрочем, ты, молодой и красивый дикарь, все равно не понимаешь человеческого языка…
Я понимал. Я понимал много больше, чем она говорила в надежде на мое непонимание. А в голове у меня звучали слова, из того же телесериала, наверно:
«Вы говорили, нам пора расстаться, что вас замучила моя шальная жизнь, что вам пора за дело приниматься, а мой удел — катиться дальше, вниз… Любимая, меня вы не любили…»
Она любила меня, и это нежданное чувство рвало ей душу, как конфетный фантик.
— Что мне с тобой делать, Андрэ? Подскажи! Не везти же в Париж! Ты выглядел бы там нелепо, как пингвин в курятнике. Все смеялись бы над тобой. И надо мной тоже… Нет, только не это! Мы расстанемся здесь. Но не сейчас, Сейчас я хочу… Я просто хочу!
И она набросилась на меня с каким-то утробным стоном и принялась целовать лицо, лихорадочно и торопливо, будто вот-вот меня отберут, как игрушку у капризного ребенка. Ей и мне было плевать, смотрит на нас чех или не смотрит…
Я взял ее на руки. Она охнула. Охнула и засмеялась звонко. И обняла меня за шею крепко-крепко. И я понес ее в дом. И не было на пороге никаких мертвых собак, это плод моего больного воображения…
Я захлопнул ногой дверь и лег вместе с Жоан на стол, крепкий, устойчивый. Может, подсознательно знал, для чего сколотил?
— Я увезу тебя во Францию, Андрэ… — бормотала Жоан, срывая с меня одежду. — И пусть смеются, пусть… мой пингвин…
ГЛАВА 21
От заката до рассвета
Бордовый диск солнца медленно опускался за гряду скал противоположного материкового берега Малого моря. По белоснежным кочевым облакам-барашкам гуляли всполохи всех оттенков красного. Будто догорающий костер милосердные западные тэнгрии разбросали по краю небес, дабы не спалил он Срединный мир с прилегающими окрестностями…
Я вынес скамью на торец дома, что выходил на байкальский ледяной берег. У ног поставил пакет с нетронутой бутылкой водки и остатками обеда. Не бросать же. Вечером после бани с пиротехником Петей и художником Гришей выпьем и съедим. За упокой души безвинно убиенного Нойона-полуволка. Не зря же он мне полдня мерещился…
Сумку с инструментом я от греха засунул под фундамент в окошко для вентиляции, а материал — краску, морилку, побелку оставил в доме. Мало ли, может, завтра что-то придется доводить до ума по прихоти режиссера или оператора. Кстати, никаких претензий я к ним не имел, это их фильм, их работа. А свою я успел закончить, и более мне ничего не оставалось, как пассивно сидеть под прибитыми мной разрисованными бутафорскими ставнями, наблюдать за красочным закатом в чуть мутноватом небе и ждать транспорт до Хужира.
Сам же и предложил водителю, чтобы тот выезжал за мной из деревни, как начнет смеркаться. Думал, уже при нем буду добеливать и докрашивать, но управился на удивление быстро. И это несмотря на то, что отвлекался то на Анну Ананьеву, то на Жоан Каро.
И что мне с ними делать? Как выкручиваться, когда они соберутся вечером по мою душу и тело? Ума не приложу. Может, сами найдут общий язык без меня и до моего возвращения?
Приглашения в Париж не будет, я не обольщался, это бред,
выданный женщиной в порыве страсти. Общеизвестно, что самки в этот момент неадекватны. Как и самцы… Да и не хочу я уезжать из России даже с любимым человеком. Не фиг мне там делать. Я от тоски умру в ихней холеной Европе. На месяц-другой отдохнуть — с удовольствием, а навсегда — нет, увольте…Россия, какая уж есть, такой ее и люблю. За что, не знаю. У любви нет причин. Она есть или ее нет. Все просто.
С другой стороны, Москва, как бы я ни прикалывался, несомненно, русский город. Дерьмеца в ней много, так где его нет? Там, где не ступала нога человека. Русского по крайней мере. Но боже меня упаси от столичных спеси, спешки и сутолоки. В молодости — нравилось, а теперь не хотел бы я там жить, даже и за пресловутую «московскую зарплату»…
Я сидел и смотрел. Время от времени по ледяной трассе, пролегающей в километре или полутора от меня, проезжали машины. Если справа, с севера, я дергался, всматривался, но они, не сворачивая, проходили мимо, на юг к переправе.
Мог бы водитель и пораньше приехать, не ждать сумерек…
Через некоторое время эту мысленную фразу я произносил чуть по-другому: «Мог бы водитель-сука…» и так далее. А потом солнце село и сумерки наступили. И я понял, что надо готовиться к ночлегу, потому что никто за мной не приедет. Что там у них произошло, машина поломалась? Так не одна же она у киногруппы и Никиты!
Я попробовал, конечно, воспользоваться сотовым телефоном, но, кроме того, что связь отсутствовала, он еще и разрядился, сволочь…
Все ополчилось против меня Даже холмы за домом, теряющие в густеющих сумерках краски, выглядели враждебно…
В первую очередь — заготовка дров, чтобы не шастать потом в полной тьме по малознакомой местности. На одну хорошую растопку на утро я заготовил заранее, но на всю ночь этого, конечно, не хватит.
Занес сумку с инструментом в дом. Топор и ножовка мне понадобятся.
Собрал обрезки у крыльца. Потом в два приема принес штук десять досок, оторванных днем от забора, но забракованных из-за сучков или гнили. Свалил у печки. Должно хватить. По мере необходимости буду их пилить и рубить на дрова.
Теперь — оконные проемы, всего четыре. Ночью температура опустится до нуля и ниже. Если не забить сквозные дыры, замерзну на хрен.
Многослойную фанеру художник-постановщик закупил с запасом, полтора листа у меня осталось. Я вынес на двор тумбочку и в пять минут целым листом забил первое окно. Половинка закрыла верхнюю часть второго.
У подсобных построек рядом с тем пустым сараем, за которым ирреальный Нойон-полуволк придушил одноглазого зверька с крысиной мордой, я еще днем приметил большой кусок ДВП, покоробленный от непогоды. Его должно было хватить еще на один проем…
Темнело стремительно, как в тропиках. Уже и звезды стало видно на густо-синем небосводе, но луна не взошла. Мрак порождал звуки и шорохи, несуществующих при солнечном свете монстров и непрошеную треногу, которая вот-вот должна перерасти в неподконтрольный страх. Я боялся собственного страха. Он умножится сам на себя, он снова заставит меня видеть то, чего нет… он убьет меня на хрен, проникнув в низ живота, выступив предательскими мурашками на загривке, парализовав и позволив моему собственному сознанию до костей обглодать мое собственное тело… Больное воображение опасно для жизни.