Атаман Платов

Опираясь о кресло, он подался вперед, вгляделся в Беннигсена, который на правах первого помощника должен был высказать свое мнение.

— Допустить сдачу священной столицы нельзя, — решительно заявил тот, вскидывая голову.

— Речь идет не о священной древней столице, — ответил Кутузов. — Речь о том, чтобы спасти армию, а вместе с ней и Россию. Что предпочтительней: потерять в сражении за Москву армию и город или сдать Москву, но спасти армию?

— Нет! Я не согласен! — возразил Беннигсен. — Нужно обязательно дать французам бой! Здесь! У Фили!

И Беннигсен стал излагать план сражения: во-первых, в течение ночи перевести войска с правого фланга на левый, а потом, во-вторых, ударить на рассвете по войскам противника с юга.

Но тут поднялся сидевший рядом с Барклай-де-Толли Остерман-Толстой.

— Ваше сиятельство, — обратился он к Беннигсену. — Ручаетесь ли вы за успех предлагаемого сражения?

Тот вспыхнул, щеки его, и без того красные, запылали, затряслись.

— Только сумасшедший может дать вам ответ.

И всем стало ясно, что Беннигсен сам не уверен в успехе предлагаемого плана, а предлагает он потому, чтоб только возразить главнокомандующему.

Все бросали косые взгляды на Барклая: он самый опытный, бывший главнокомандующий и военный министр. А тот сидел под большой иконой и выжидательно молчал.

— Что скажете вы, Михаил Богданович? — Кутузов понимал, что Барклай не очень к нему расположен.

«Неужели и Барклай поддержит Беннигсена?» — подумал Платов. Несмотря на личную в прошлом неприязнь к Барклаю, он теперь с уважением относился к нему и признавал неправоту, когда летом, при отступлении послал ему резкое письмо, в котором выразил несогласие с планом ведения войны.

Столкнув с плеч шинель, Барклай встал.

— Ежели действовать наступательно, как предлагает барон Беннигсен, то следовало бы об этом распорядиться заблаговременно и сообразно с тем расположить армию. На это было еще довольно времени утром. Теперь уже поздно, — произнес он неторопливо и с внутренней сдержанностью продолжал: — Армия потеряла большую часть генералов и штаб-офицеров; многими полками командуют капитаны. Войска наши со свойственной русскому солдату храбростью могут сражаться, стоя на месте, и отразить неприятеля, но не в состоянии исполнять движение в виду неприятеля. — Он замолчал, оглядел всех находящихся в комнате и, переведя взгляд на Кутузова, медленно произнес: — А потому я предлагаю отступать к Владимиру и Нижнему Новгороду.

При последних словах Кутузов удивленно вскинул бровь.

— Выходит, без боя сдать Москву? — вскочил Дохтуров.

— Москва не составляет России, — возразил ему Остерман-Толстой. — Наша цель защитить Отечество. А для спасения его — главное сохранить армию.

Тут вмешался Коновницын.

— С утверждением барона Беннигсена я не согласен, однако же прежде, чем решиться на оставление столицы, считаю нужным дать немедленно неприятелю сражение. Атаковать его там, где он будет встречен…

Платов, давно оценив трезвый разум Барклая, соглашался с ним, но сердце протестовало. Привычный к решительным действиям даже при отступлении, он не мог смириться с мыслью, чтобы отдать город. Да какой! Москву! Но и сражение не может завершиться победой, уж очень измотана армия.

Чувствуя, как кровь приливает к голове и краска заливает лицо, он поднялся.

Все — и Барклай, и Остерман-Толстой, и стоявший за спиной с тетрадью и карандашом в руках Кайсаров, и Беннигсен — вопросительно посмотрели на него. Один лишь Кутузов, опустив голову, сосредоточил взгляд под ноги.

— Были б у меня казаки, немедля повел бы их на врага. Только нет их, а потому верю в мудрость Михаилы Ларионовича.

Кутузов не пошевелил головой, зато Ермолов нехорошо улыбнулся, как бы говоря: хитришь, старик, уклоняешься от прямого ответа. А Матвей Иванович и в самом деле уклонялся.

— А что скажет генерал Ермолов? — Кутузов перевел взгляд на начальника штаба Первой армии. Кутузов его недолюбливал, считал неискренним и ненадежным человеком.

— Я за немедленную атаку, — ответил Ермолов, — но не потому, чтобы разгромить врага, а улучшить свои позиции, они ныне весьма слабы.

Вошел Раевский, командир 7-го пехотного корпуса. Он прибыл прямо из боя, находился в арьергардных частях: запыленный, усталый, злой. Последние слова Ермолова он слышал.

— Стало быть, позиция, которую занимает армия, невыгодна? — спросил он, сверля того взглядом.

— Совершенно верно. Армия разобщена глубокими оврагами, резерв не может поддерживать стоящие впереди войска…

Раевский отмахнулся рукой.

— Не от Москвы зависит спасение России. Нужно прежде всего сберечь войска. Мое мнение: оставить Москву без сражения. Я согласен с князем.

Воцарилась тишина. И в ней с особой явственностью прозвучали слова Кутузова.

— С потерею Москвы не потеряна Россия. Первою обязанностью поставлю сохранить армию и сблизиться с теми войсками, которые идут к нам на подкрепление. Самым уступлением Москвы приготовим мы гибель неприятелю. Из Москвы я намерен идти по Рязанской дороге. Знаю, что ответственность падет на меня, но жертвую собой для блага отечества.

Фельдмаршал замолчал, и были слышны за дверью голоса: там находились солдаты и любопытствующие жители. Все хотели взглянуть на Кутузова.

Опираясь руками о подлокотники кресла, Кутузов подался вперед, коротко произнес:

— Повелеваю отступить, — и устало махнул рукой.

Матвей Иванович возвратился на квартиру в таком состоянии, словно с похорон своих детей. Мысль об оставлении Москвы заслоняла его личное горе, вызванное отставкой, требовала от него проявления действий. Мог ли он, всю жизнь проведший в походах, в этот тяжкий для родины час находиться не у дел?

— Ваше превосходительство, вам пакет прислан, — оставленный при нем хорунжий протянул опечатанный сургучом конверт.

С Дона! — угадал он по почерку. Писал наказной атаман Андриан Денисов-шестой: «Ополчение Донское двинулось уже в поход, на сборное место к Москве. Я должен к чести рода нашего по справедливости вам донести, что казаки идут на защиту отечества с совершенно ревностью и охотою, а некоторые, не довольствуясь еще тем, что сами выступают, помогают по мере избытка своего и другим сотоварищам своим».

— А как же иначе! — воскликнул Матвей Иванович. — На то они и казаки!