Атлас памяти

Когда ты разгребаешь фигню в подсобке, ты кряхтишь, материшься, негодуешь, мечтаешь о перекуре и обеде, вбиваешь в базу, смахиваешь пыль с фигни, провалявшейся на складе чуть ли не с твоего рождения, тщательно маскируешь её синяки под глазами и рваные раны, и торжественно приклеиваешь стикер «new!». Стикеру, разумеется, тоже лет-дцать, ну ладно, годик-другой, и пылился он с собратьями под столом у босса. Вместе с невнятной кипой прошлогодних календариков, гороскопов, Донцовой и разграфлённых ежедневников. Вместе этот детский сад всё равно выглядит не смешнее, чем твоя зарплата. Ведь ты – торговец фигнёй.

Проработав год-два и дослужившись до эксперта фигнеторговли, ты, конечно, был бы рад рассказать многим покупателям, сколько летты с коллегами играл вожделенной ими фигнёй в футбол. Но всё это фигня. Теперь их очередь ею страдать, а твоя – наслаждаться.

С людьми, в общем-то, аналогично. При условии, что они фиговенько себя ведут и сами какие-то фиговые.

Мораль: импульсивные покупки и связи – полная фигня.

Что я могу рассказать о дне

Сколько дней, событий, людей я не вспомню никогда?

Что я могу рассказать о дне, где идешь гулять с человеком куда-то в лес и лес помнишь, в деталях, и скамейку, и угол падения солнца, и светлое, которое пил один, и вишневый, который пила другая.

Что я могу рассказать о дне, который четвертый из тех, что ты лежишь на полу в депрессии, во хмелю да в передозе, несешь бред и кидаешь другу ключи в окно, потому что открыть дверь нет сил, и смотришь Интернов, поставив в ванну стул с ноутбуком. Друг удостоверяется, что труповозку вызывать не нужно, молча кладет на стол мешок с продуктами и уходит.

Что я могу рассказать о дне, в котором беседы не могут тебя наполнить. Есть дебильный ржач, шутки ниже пояса, дорожки из сахарной пудры на кофейном столике, наполеоновские планы и год без любви. Ещё – влажная жара и амнезия.

Что я могу рассказать о случайной ночи с незнакомым человеком? О присланной аудиозаписи, равной трем минутам двадцати секундам бессмысленной информации? О беге, в котором финальную черту и вопящий стадион ты выдумал сам, а подножку и сломанную ногу – нет?

Что я могу рассказать о дне рождения, на который пришли все, кроме именинника?

Что я могу рассказать о дне, в самом деле.

Да вообще всё. Без купюр, обиняков и обсценной лексики.

Оно – всегда двойное. И всегда пробитое.

Будущего нет

Нет у нас будущего, говоришь ты. Будущего нет.

Оно вышло за хлебом и свалило в Финляндию учить муми-тролльский и падать в синеву. Оно не обжилось на столичной окраине и не привыкло к десятибалльным пробкам. Оно разбилось в самолете над Атлантикой, выпало солёным июльским снегом в далёкой Сванетии. Оно торговало жареным каштанами и книгами выдуманных писателей в сердце Питера. Оно танце вал о, танцует и будет танцевать, а табличка «перерыв 15 мин» так и будет висеть, пока не выцветет от косых солнечных взглядов.

Нашему будущему не до нас. У него своя жизнь. Оно было нашим послушным маленьким настоящим, покорно ездило в мутные гостиницы и отпивало горячий воск из наших тающих свеч. Мы хотели от него непозволительно многого, а оно просто хотело, чтобы от него ничего не требовали. Настоящее вымахало до размеров хамящей девахи-акселератки, насвинячило фантиками от конфет, анти полицая и презервативов и свинтило автостопом в голубые дали. Ну куда ты собираешься звонить. Кому писать. На деревню дедушке? Назад в будущее? Оно сменило имя, пол, возраст, внешность и, не исключаю, что даже вид.

Мы так яростно пытались сделать из нашего настоящего человека, что оно окончательно озверело. Оно мне, кстати, вчера звонило со скрытого номера.

Толку отвечать? Опять дышать в трубку будет, я же знаю, это же всё-таки моё исчадие. И твоё. Алименты можешь в Чижика-Пыжика кинуть. Это всего лишь одна китайская монетка…

Каштановый алтарь

Ты торгуешь сладкими каштанами на Невском, там, где художники и недостроенная часовня, помнишь, а я лежу в красной ободранной коляске и моя семья понятия не имеет о том, что есть такой – Невский проспект, и там стоишь ты, и тебе двадцать лет, и у тебя в руках кульки, а в них каштаны, а на них столько сахара и света. Что ты, что эти наладонные церквушки, тем более с невидимой печатью твоей улыбки: ну что может быть прекраснее и бесполезнее?

Я впервые толком распробовала их в довоенном Киеве, уже будучи дипломированным специалистом, объездив два десятка городов и решительно ничего не добившись.

Надо было купить мне эти чёртовы каштаны, мама.

Дождь из нейролептиков

В нашем блокноте четыре твоих записи.

Каждый раз, когда мы встречаемся, я прошу тебя написать мне в нем что-нибудь. Я верю, что по месторасположению этих записей можно узнать отношение человека к тебе. Если человек пишет сначала и по разлиновке, значит, это просто знакомство. Если он пишет крупно на обложке, он хочет выместить собой тебя. Как правило, бессознательно. Если в середине и поперек, значит, ты претендуешь на должность его личной тайны и кого-то очень важного.

Ты не пишешь в начале и на обложке. Ты всегда метишь в середину. Это как дартс, где дротики стойко окружают нетронутую мишень, хотя именно она поражена больше всего. А могло остаться две, и навсегда.

Мы вошли в реку дважды. Где двойка, там и тройка, Бог любит троицу, а за нею и все остальные числа, не отличая их друг от друга.

Я слушаю «Лунную сонату» и еду на полной скорости на своём железном коне в ночь. Во мне много тяжёлых нейролептиков и любви к тебе.

Больше – ничего.

Бирюзовая палатка

Мой идеал живёт в бирюзовой палатке.

Ему за 30, он темноволос, кареглаз и не любит себя нетрезвым. В его имени всегда присутствует буква «и», не знаю, почему. И – символ союза, продолжения, не-крика: буквой «и» не кричат ни от радости, ни от боли, ни от страха.

Тот, кто её придумал, определённо что-то знал.

Он овладевает мной в этой самой палатке или на столе коллеги в компании, в светлое время суток; как он потом спит с кем-то ещё в этой палатке или работает в этом офисе – неизвестно, либо он слишком умело врёт про то, что со мной было волшебно.

Конец ознакомительного фрагмента.