Аваддон-Губитель

И вот еще faux pas [302] , который я совершил из-за «Радиоландии». Как можно за несколько недель себе напортить! Я же говорил им, что чувствую себя отвратительно. И не в силах разгуливать по улицам Флорида и Виамонте, хотя они обезлюдели с тех пор, как на площади закрыли галерею «Ди Телья». Но что ни говори, а с нынешней авангардистской керамикой и искусством «поп» и «кэмп» получается, что все вокруг художники, и даже толстуха Вильяфанье с ее задом на дюжину персон прислала мне недавно приглашение на вернисаж. Верни — что? А я-то всегда знал ее как страстную любительницу разведения пуделей и решил, что она прислала мне приглашение на выставку собак. Ну и сюрприз! Теперь она мастерит головоломки из керамики и хромированной проволоки, и вступительное слово произнес Поличо, сказав, что во многих произведениях ей удалось создать атмосферу, не лишенную поэтичности.

302

Ложный шаг (фр.).

Но тут Чарли, который в последнее время увлекся возвратом к brave homme sauvage [303] , сказал — хватит морочить мне голову, вся современная живопись изобретение нью-йоркских евреев: молодчик, фабрикующий эту пачкотню, зовется Лихтенштейн, некто по фамилии Гринберг делает ему рекламу в журнале, издаваемом Солом Каплански, и в конце концов эти шедевры покупает Давид Голденберг, король пружинных матрасов, по наущению своей дочки Ребекки, вышедшей замуж за Бена Кулиговски, преподающего историю искусств в Сити-Колледже. Тут как в шестереночном механизме — каждая шестеренка зацепляет другую.

303

Храбрый дикарь (фр.).

Пампита взорвалась — антисемитизм ей ненавистен.

Однако Нене заявил, что, двигаясь влево, вполне можно стать антисемитом, — подобно тому, как Гроссо [304] говорит, что Колумб, направляясь на запад, прибыл на восток. Не знаю, понятно ли, — ну вот, к примеру, история с палестинцами. Теперь ты можешь снова доставить себе удовольствие поносить евреев, защищая арабских революционеров, вроде кувейтского эмира, единственного марксиста, осуществившего мечту о собственной пустыне, пропитанной нефтью.

304

ГроссоАльфредо Бартоломе (1867—?) — аргентинский историк.

Пампита все же заговорила о неимущих евреях.

На что Нене, состроив гримасу наивного ребенка, спросил — да ты что, разве бывают неимущие евреи?

Но в этот момент пришлось переменить тему, так как явился Сесилио Маданес, явился торжественно, без палки, а все дело рук докторши Аслан. Вот так, chers enfants, теперь модно ездить в Румынию за тысячи километров. Должен признаться, что беспалочное появление Сесилио меня прямо-таки потрясло — не иначе как Сесилио заделался большевиком, потому что в те времена, когда я гонялся за заработком, брал я как-то интервью у Рафаэля Альберти [305] , и он тогда рассказывал мне о каких-то инъекциях, настоящая сенсация. Разве ты не видел Мигеля Анхеля Астуриаса, он теперь что твой регбист, а Марию Тересу? [306] Так что я пулей помчался в клинику Фаликофф, чтобы мне всадили это чудо-лекарство, но на меня-то оно никак не подействовало. Проходит месяц, два, три. И всякий раз, как я на свою беду встречаюсь с четой Альберти, они сердятся, толкуя мою невосприимчивость как позицию реакционера, как позицию лакея американского империализма. А я все хромаю и мучаюсь, будто я какой-то калека из Третьего мира, жертва нищеты и эксплуатации. История эта меня заинтриговала, я ломал голову, пока не сообразил, что мне вводят только один новокаин, тогда как другим к нему добавляют диалектический материализм, оборону Сталинграда, Третью пятилетку. И действительно, этот комплект шел им на пользу, омолаживал. И вот результат: единственный истинный материалист — ведь мне давали чистый новокаин, чистую материю — оказался единственным, кто не смог излечиться. Вот какие беды могут постигнуть агента наихудших форм финансового капитализма. А тут Сесилио является без палки. Что это означает? Нет, теперь уже ничему нельзя верить.

305

Рафаэль Альберти(1902—1999) — испанский поэт.

306

Мария ТересаЛеон (1904—1988) — испанская писательница, жена Рафаэля Альберти.

Тут опять вернулись к теме марксизма, устанавливая прямую и пропорциональную связь между палкой Сесилио и коммунистическим режимом. И завязалась жаркая дискуссия о прибавочной стоимости. Пампита рассказала о докторе Каррансе Пасе, о расклеенных листовках с изложением аферы «Дельтек» и о взятке полученной Кригером Васеной. В этот момент Чанго, который состоял в Националистической партии, сказал — я этих предателей родины всех бы поставил к стенке, и тут поднялся дикий шум. Да если бы даже праведник Швейцер приехал в Аргентину и возглавил бы правительство, его, конечно, через десять минут обвинили бы в том, что он продался «Монго корпорейшен». Да еще с такой русской фамилией. Когда победила Освободительная революция [307] , единственным облачком, омрачавшим панораму для моей кузины Лалы, был генерал Лонарди [308] . Какое разочарование, бог мой! Итальяшка. Сын тромбониста из джаза. Разве это может воодушевлять? А тут еще Чанго, десять минут назад состоявший в Националистической партии, которая носится с Росасом, рассуждает теперь о Марксе и о мировой революции.

307

Освободительной (Libertadora) в Аргентине называют революцию, приведшую к свержению Перона в 1955 г.

308

ЛонардиЭдуардо (1896—1956) — возглавил революцию, свергнувшую Перона, и временное правительство (сентябрь—ноябрь 1955 г.).

Интересные соображения Чанго были прерваны приходом Луппи с крашеной блондинкой, которая наверняка была несравненной мисс Вилья на последних карнавалах, а теперь спросила — послушай, друг, здесь что, не ужинают?! То был роковой шаг для ее репутации, что отметили, обменявшись взглядами, Нене и Пампита. Упоминаю об этом не для того, чтобы сеять раздор, — можно желать установления Нового Общества и при этом вполне резонно не терпеть хамства.

Он презирал себя за то, что побывал на этой вилле

и в той или иной форме и степени вступил в общение с ними. Он еще видел перед собой Коко, совсем недавно рассуждавшего о «пролетариях» и корчившего иронически презрительную гримасу, когда он, Сабато, говорил, что эти пролетарии сложили свои кости на широких просторах Латинской Америки, сражаясь в небольших освободительных отрядах, проходя тысячи лиг, чтобы драться на пустынных землях за столь идеальные цели, как свобода и достоинство человека. А теперь Коко превратился в завзятого салонного перониста. Что ему, Сабато, делать среди них? Да, конечно, он там присутствовал с другими целями. Но во всяком случае он там побывал, потому что с ними знаком и в какой-то мере всегда поддерживал с ними контакт. В конце концов, кто может похвалиться, что стоит выше других. Кто-то сказал, что в каждом ребенке есть зародыш всего человечества — все боги и все демоны, которых воображали, страшились и почитали народы, находятся в каждом из нас, и если бы после какой-нибудь планетарной катастрофы уцелел хоть один ребенок, он породил бы опять такое же племя светлых и злобных богов.

В ночной тишине С. шел к станции, по пути прилег на лугу близ высоких торжественных эвкалиптов и стал смотреть на темно-синее небо. Ему вспомнились «новые звезды» времен работы в обсерватории, необъяснимые звездные вспышки. У него была на этот счет своя теория, теория астрофизика, которого сбили с пути всяческие ереси.

В миллионах галактик существуют миллионы планет, и многие из них имеют своих амеб и мегатериев, своих неандертальцев, а затем и Галилеев. В один прекрасный день там открывают радий, в другой — удается расщепить атом урана, и жители планеты уже не могут контролировать процесс деления, не способны предотвратить атомную войну, и тогда планета взрывается, становясь космическим адом, «Новой звездой». На протяжении веков подобные взрывы обозначают конец последовательно возникавших цивилизаций пластмассы и компьютера. И в мирном звездном небе этой ночи ему чудилось послание, идущее от какого-либо из этих колоссальных катаклизмов, произошедшего, когда на Земле на мезозойских лугах еще паслись динозавры.

Он вспомнил патетический образ Молинелли, гротескно потешного посредника между людьми и божествами, возглавляющими Апокалипсис. Вспомнил слова, сказанные в 1938 году, когда Молинелли тыкал в него изгрызенным карандашиком. Уран и Плутон — это посланцы Нового Времени, они будут действовать как извергающиеся вулканы и обозначат рубеж между двумя эрами.

Однако усеянное звездами небо казалось совершенно чуждым его катастрофическим толкованиям: оно источало покой, гармоничную неслышную музыку. Топос уранос, небесное местопребывание, дивная обитель. Там, вверху, над людьми, которые рождались и умирали нередко на кострах или под пытками, над империями, которые горделиво возвышались и неизбежно рушились, это небо являло собой совершенный образ другой вселенной: непорочное и вечное, высшее совершенство, к которому возможно подниматься лишь с помощью четких и незыблемых формул. И он пытался совершить такое восхождение. Всякий раз, когда испытывал боль, ибо эта башня была недоступна; всякий раз, когда грязь вокруг становилась невыносимой, ибо башня эта чиста; всякий раз, когда бег времени терзал его, ибо в том регионе царила вечность.

Замкнуться в этой башне.

Однако отдаленный гул людской толпы в конце концов всегда доходил до него, проникая в щели и поднимаясь из собственного его нутра. Ибо мир находился не только вовне, но также в самых потаенных уголках его сердца, в его внутренностях, кишках, экскрементах. И раньше или позже та беспорочная вселенная начинала ему казаться жалким подобием, ибо мир, который для нас важен, это здешний мир — единственный, ранящий нас скорбью и несчастьем, но также единственный, дающий нам полноту бытия, кровь, огонь, любовь, ожидание смерти; единственный, дарящий нам сад в сумерках, прикосновение любимой руки, взгляд, обращенный на нашу тленную, однако теплую и осязаемую плоть.

Да, возможно, что вселенная, недоступная для разрушительных сил времени, существует, но это же ледяной музей окаменевших форм, пусть и совершенных, подвластных чистому духу форм и, возможно, им созданных. Но люди чужды чистого духа, ибо главное для этого злополучного племени душа, хаотическая область между бренной плотью и чистым духом, промежуточная область, где совершается самое важное в нашей жизни: любовь и ненависть, миф и вымысел, надежда и мечта. Двойственная и терзающаяся, душа страдает (как же ей не страдать!), подчиняясь страстям смертного тела и стремясь к вечности духа, постоянно колеблясь между гниением и бессмертием, между дьявольским и божественным. Терзания и двойственность в мгновения ужаса и экстаза, они-то и порождают поэзию души, возникающую на этой туманной территории вследствие такого смешения, — блаженные боги не пишут романов.