Август и великая империя
Шрифт:
Его брак с Юлией был также несчастен, и не по его вине: еще до брака с ним Юлия вела предосудительный образ жизни, известный всему Риму, кроме Августа. Тиберий вследствие этих двух причин внезапно отказался от занимаемой им общественной должности и удалился на Родос. Это знаменитейший в истории случай отречения, вызванного мрачной и оскорбленной гордостью. В свое время он вызвал много разговоров и соображений относительно его мотивов. Август, встретив препятствие в своих планах, в гневе обратил его удаление в настоящее изгнание на много лет; но задолго еще до его окончания одна из причин его удаления вполне оправдалась. Августу были представлены доказательства, что его дочь Юлия виновна в прелюбодеянии, продолжавшемся много лет и со многими лицами. Подобно другим, окружавшим Августа, она исчезла со сцены, будучи отправлена в изгнание, и провела остаток своей жизни вне Рима.
Таков остов истории, каким он дошел до нас и принят, например проф. Домашевским, посвятившим ему, так же как всему царствованию Августа, обширную главу. Г. Ферреро наделяет этот остов странной жизнью. Он выбрасывает личность Августа, превращая монарха или, как он предпочитает его назвать президента, в простую куклу. Взамен этого он прибавляет две партии, на которые наши античные авторитеты не дают никаких намеков. С одной стороны, он помещает пуританскую аристократическую партию, поддерживавшую традиционную суровость римских нравов и бывшую партией Тиберия, в которой тот играл роль нового Катона Цензора. Эта партия будто бы вынудила у Августа знаменитые законы 18 г. до Р. X. о нравственности и браке. С другой стороны, итальянский историк помещает котерию молодых людей с более либеральными или более легкомысленными идеями, поэтом которых был Овидий, а социальным вождем Юлия. Эта партия, говорит Ферреро, ненавидела и боялась Тиберия. Она-то и заставила Августа, против его желания, усыновить своего внука Гая в качестве наследника. Мальчик, несмотря на свою молодость, уже принадлежал к партии Юлии. Его дед поместил его под наблюдение учителей, подобно Веррию Флакку, известных как сторонников
Таков этот интересный рассказ, но место ему, во всяком случае, не в истории, так как, повторяем, наши античные источники не содержат никакого свидетельства о существовании партии пуритан или котерии прожигателей жизни. Они даже содержат намеки, что Веррий Флакк вовсе не был особенно консервативен в своих взглядах. Обычная версия событий, описанных нами, вполне понятна: здесь, как в примере с галльской победой Цезаря, нет никакой надобности в новом толковании. Тут опять психология Г. Ферреро страдает недостатком: как он неправильно понял гельветов, так неправильно понял и цивилизованного итальянского государственного человека. Человек, победивший Антония, поставивший единовластие на место олигархии, водворивший в Средиземном море мир после трех поколений постоянных беспорядков, удвоивший размеры римских владений и передавший мирную и хорошо организованную империю в неоспоримое наследие своим преемникам, был не из тех людей, которые предоставляют управление другим и разыгрывают роль марионеток.
Мы привели два примера, заимствованных из разбора труда Ферреро критиком, в общем довольно расположенным к нему. Но при самом появлении в свет «Величия и падения Рима» раздались и гораздо более резкие нападки. Так, Г. де Санктис в своем разборе двух первых томов сочинения Ферреро нападает как на основную мысль, так и на самый метод работы названного исследователя: претенциозное легковерие, фактические ошибки, пустые декламации — вот для де Санктиса общий итог двух первых томов, и он не находит для автора иного имени, как «дилетант». [670] Не менее суров отзыв другого итальянского критика: Ферреро написал историю как романист, его страсть — постоянно проводить параллели между древним миром и современностью — и его материалистическая философия исказили ему историческую перспективу; талантливый публицист, он не более как импровизированный историк, [671] На Ферреро в данном случае оправдались слова, что никто не бывает пророком в своем отечестве: отзывы иностранных ученых оказались в общем более сочувственными. В Германии Бауер, указывая недостатки «Величия и падения Рима», вместе с тем отмечает и его положительные стороны, [672] а во Франции книга вообще встретила весьма сочувственный прием. Поль Гиро приветствовал ее как «превосходный труд» и как «работу редкого достоинства». [673] Итальянец Александр Леви хвалит «новую концепцию истории», предложенную Ферреро, «Г. Ферреро, — пишет он, — употребляет методы современной эрудиции с немецким прилежанием, а возвышается до синтеза с латинской гениальностью. Какой урок для выдающихся профессоров истории в золотых очках, так любящих удаляться от жизни!» [674] «Выдающийся профессор» поспешил принять вызов: в «Цензоре» появился ряд статей de La Ville de Mirmont’a, самое заглавие которых достаточно указывает на их содержание: «G. Ferrero vu de l’Universitd frangaise»; «Comment M. Ferrero use des textes»; «Comment M. Ferrero 6crit l’histoire»; «Pour instruire M. Ferrero». В этих статьях в весьма резкой форме повторяются все нападки враждебных итальянскому ученому критиков, и местами изложение прямо переходит в памфлет. Автор отвечал в таком же тоне, и полемика эта длилась около трех месяцев. [675]
670
Bolletino di filologia classica. 1901–1902. P. 274–279.
671
Abruzzese в Rivista di storia antica. 1903. P. 187–200.
672
Historische Zeitschrift. 1903. P. 464–466.
673
Revue critique. 1905. T. 2. P. 86–87; 1906. T. 1. P. 111–112; T. 2. P. 205–206. — Cm. также ст, Vergniol C. // Quinzaine. 1906. 1 oct. P. 285–305; Doumic R. //Rev. Deux Mondes. 1906. 15 nov. P. 444–455.
674
Revue de synth'ese historique. 1906. T. 2. P. 91–98.
675
С ноября 1906 по февраль 1907 г. Ответы Г. Ферреро напечатаны: Premfere feponse а М. de La Ville de Mirmont// Censeur. 1907. 12 jan. P. 48; Deuxieme feponse// Censeur. 1907. 26 jan. P. 113; Troisfeme reponse//Censeur. 1907. 9 febr. P. 174. — К сожалению, указанное издание мне не доступно и подробнее я не могу остановиться на этой полемике.
Обращаясь к социологическим и философским взглядам Ферреро, мы наталкиваемся на любопытное противоречие. По своей основной тенденции он, несомненно, должен быть причислен к последователям экономического материализма. [676] Экономическое развитие, увеличение богатства и нужды, подобное тому, при котором мы присутствуем в настоящее время, вызвало наступление меркантильной эры в древнем обществе, земледельческом, аристократическом и военном. Это повлекло за собой тот кризис, в котором погибла республика и возникла Империя. Только ростом роскоши и стремлением удовлетворить все новые и новые потребности, неведомые древним римлянам, по мнению Ферреро, и можно объяснить нескончаемые войны, захват все бблыпих и бблыпих территорий и в конечном итоге — ниспровержение старых частных и общественных нравов. Погоня за роскошью возбуждала одни классы римского общества против других, и на всем протяжении истории от Гракхов до Августа мы видим их беспощадную борьбу; голодные пролетарии стремятся получить свою долю в добыче, захваченной аристократией, и вот причина кровавых столкновений между революционерами и реакционерами, сторонниками Мария или Цезаря со сторонниками Суллы и Помпея.
676
См.: Rod Ed. Le Materialisme historique et M. Ferrero// Correspondent. 1906. 10 dec.
Материализм неизбежным образом приводит Ферреро к фатализму: раз вся человеческая жизнь как политическая и государственная, так и социальная и интеллектуальная зависит лишь от экономических условий, то последние повелительно руководят первыми, и не во власти человека изменять их. Он является слепой игрушкой экономических условий. Во всем этом итальянский ученый вполне последователен, но затем вдруг он начинает говорить о том, что человек часто не может даже понять причины исторических событий, говорит о «роковом ходе вещей», о «законах, еще столь таинственных, которые управляют судьбами наций» (т. II, предисловие), о «вечных законах, которые постоянно изменяют добро в зло и зло в добро» (I, 148; IV, 74), о Крассе, «которого судьба избрала первой жертвой для искупления гордости всей Италии» (I, 113, 127), и т, д.
М. Бенье, критикуя труд Ферреро, вполне правильно, по нашему мнению, сопоставляет в последнем случае взгляд современного нам ученого со взглядом не более, не менее, как Боссюэта, который писал: «Эта длинная цепь социальных причин, созидающих и разрушающих империи, зависит от тайных повелений… правители чувствуют себя подчиненными высшей силе… они делают более или менее того, о чем они думают, и нет человеческой власти, которая вопреки своим намерениям не служила бы и чужим планам». [677] Только ту «высшую силу», которую Боссюет называет Провидением, Ферреро называет Судьбой и говорит не о «воле Божьей», а о «вечных и таинственных законах». Едва ли это можно назвать языком последователя экономического материализма, и поэтому мы имеем полное право упрекать автора «Величия и падения Рима» в непоследовательности. Быть может, правильнее, однако, сказать, что, приступив к изучению истории Рима с вполне определенной теоретической схемой, Ферреро во время своей работы увидел, что бесконечная сложность исторических фактов не может быть уложена в одну заранее взятую формулу, и он предпочел обратиться к таким, в сущности, неопределенным и туманным ссылкам на Судьбу и таинственные законы, чем ясно и определенно признать недостаточность своих первых теоретических предпосылок.
677
Bossuet. Discours sur 1’histoire universelie. Pt 3, ch. VIII.
Что касается его метода, то его вполне правильно характеризуют как доведенный до крайности модернизм. В своем стремлении сказать что-нибудь новое об историческом событии или лице, он, как мы видели выше, считает возможным прибегать к малообоснованным, чтобы не сказать произвольным, гипотезам. В своем стремлении приблизить к нам и сделать нам понятыми действующих лиц античности, Ферреро превосходит едва ли не всех предшествующих историков; «подобно Моммзену и Ренану, но в неизмеримо большей степени», он хочет заставить нас забыть разницу эпох и убедить
в постоянной идентичности интересов и страстей. Он сравнивает пастухов первобытного Латия с пастухами Техаса, древних римлян — с бурами, избирателей Рима — с космополитической демагогией Соединенных Штатов, сам Рим — с Лондоном, Парижем, Нью-Йорком, Берлином, Миланом, а Лукулла — с Наполеоном. Он говорит о капитализме и парламентаризме, империализме и феминизме, о клубах, митингах, high-life, razzias и пронунциаменто; все языки Европы, особенно английский, пущены в ход. Катон — это landlord; М. Эмилий Скавр — self-made-man; Цезарь — социалистический leader, boss Таммани-Холла; Цицерон — первый государственный человек интеллигентного класса, а Октавиан — арривист. Италия в I в. до нашей эры находилась в том же самом положении, что Франция и Англия вследствие промышленного переворота XIX в., что Северная Италия и Германия после 1848 г. или Соединенные Штаты после междоусобной войны. Завоевание Галлии по своим причинам соответствует колониальным экспедициям европейских государств, по своим эпизодам — борьбе русских и японцев в Маньчжурии, а по своим последствиям — войнам, революции и Империи. Красе и Антоний в Персии напоминают Наполеона в России; власть Августа не отличается от власти президента Северо-Американских Соединенных Штатов и т. д., и т. д. [678] Часто Ферреро как будто забывает воздавать должное своим предшественникам, злоупотребляя утверждениями, что важность того или иного события ускользала от всех исследователей; в особенности упреки сыпятся на Моммзена: он ошибался относительно роли Цезаря (I, 303, 415; II, 347, 348, 391) и о природе правления Августа (IV, 274); «опасно, по примеру Моммзена, переносить слишком узкие юридические концепции в изучении революционных эпох» (IV, 96). Он забывает, что без основательного труда Т. Рейнака о Митридате ему едва ли удалось бы так ярко обрисовать личность Лукулла, героя его 1-го тома; что основные черты для его изображения Цицерона дала ему работа Буассье о Цицероне и его друзьях; что Верцингеториг Жюлльена значительно помог ему понять ход завоевания Галлии, а «История Лагидов» Буше-Леклерка дала ему материал для изображения египетской политики римлян. Упрекать исследователя за то, что он воспользовался трудами своих предшественников, было бы, конечно, ошибкой; его прямая обязанность — быть в курсе всех предшествующих исследований, но он не должен забывать и правила древних: suum cuique.678
См.: В е s n i е г//Rev. Histor. Vol. 95. Р. 65–66.
Мы отметили недостатки труда Ферреро; в чем же состоит его положительная сторона и чем объясняется его поразительный успех у публики? Прежде всего, громадное значение имеет его литературный талант: стиль его немного напыщен, но всегда живописен и красноречив; его характеристики исторических деятелей невольно врезаются в память, а описание событий, например взятие и сожжение Амасия или осада Алезии, не говоря уже об Идах марта, своей жизненностью производят глубокое впечатление. Но, помимо внешности, большое значение для успеха среди широкой публики имела и его философия. Его материализм не мог не понравиться в ту эпоху, когда со всех сторон и во всех областях экономические явления привлекают все большее и большее внимание. Рассказ о войнах и описание учреждений нас уже не удовлетворяют; мы хотим далее проникнуть в понимание прошлого и целиком восстановить жизнь исчезнувших поколений; никакое проявление человеческой деятельности не оставляет нас равнодушными; слишком долго пренебрегаемое изучение прогресса земледелия, промышленности и торговли обновляет историю, и главным образом, быть может, историю древности. Не менее соблазнителен для читателя и фатализм Ферреро. Это учение так просто, так удобно, так понятно, так хорошо сводит героев к размерам средней человеческой личности и так возвышает труд крестьян и ремесленников. Достоинством, и крупным достоинством, труда Ферреро нельзя не признать и самого плана его сочинения; того, что он не выделяет, подобно, например, Моммзену, изучение литературы, науки и искусства в особые главы, являющиеся как бы приложением к основному рассказу, а рассматривает их в связи со всей жизнью людей того времени. Подводя общий итог своему разбору «Величия и падения Рима», уже не раз упомянутый нами критик выражается так: «Ему надо отдать по крайней мере ту справедливость, что у него есть вкус к общим идеям и чувство жизни. Его история последних лет Римской республики представляет мощное личное усилие объяснить великую революцию; вместе с тем она содержит живое и колоритное описание всей той эпохи. С его неоспоримыми заслугами опытного анализатора и рассказчика Ферреро не хватает более строгого метода, который был бы способен удержать его от ослепления материалистическим фатализмом и держал в узде его воображение, чтобы подчинить все одному рассмотрению фактов и текстов». [679] И к этому выводу нельзя не присоединиться вполне.
679
Besnier. Op. cit. Р. 74.—Характеристика труда Ферреро с некоторыми изменениями заимствована из ст. Haverfield F. Roman History since Mommsen//Quarterly Review. 1912 № 432, July. P. 323–345; Besnier M. L’oeuvre de M- G. Ferrera//Revue historique. Vol. 95. P. 54–74; см. также: S i h Ie r // Amer. Journ. Philol. 1915. Vol. 36, pt 2; Barbagallo. L’opera storica di G. Ferrero e i suoi critiei. Milano, 1911.
В 1918–1919 гг. Ферреро выпустил совместно с Барбагалло «Краткую историю Рима» в двух томах. В ней он высказывает гораздо более консервативные взгляды, чем в своем большом труде. [680]
Во многом совпадает со взглядами Ферреро сочинение проф. Р. Ю. Виппера «Очерки по истории Римской империи» (М., 1908; 2-е изд. 1923), выдержанное в направлении социально-экономическом и модернистическом. «Тема книги касается не империи в ходячем смысле этого слова, а, напротив, подготовительного к ней периода упадка республики, начиная с момента разрушения Карфагена и Коринфа и кончая Августом включительно». Автор рассматривает здесь республиканский империализм в связи с капитализмом и сопутствующими капиталистическому укладу социальными условиями, сопоставляя движение римского капитала с движением римского оружия. Главной части труда, состоящей из 10 глав, предпослано в одной главе общее обозрение всей предшествующей римской истории, представляющее собой очерк социальной истории Рима с точки зрения условий, подготовивших будущий капитализм и империализм республики. Этот взгляд применяется и к патрициям старых времен: старые римские gentes представляются автору в виде больших купеческих домов: «патриции, подобно венецианским нобилям, были некогда негоциантами, монополистами торговли в Лации, коммерческими предпринимателями, судовладельцами и даже каперами; это коммерческое прошлое Рима затуманено, стерто в позднейшей традиции, изображающей нам земледельческий край и суровую деревенскую простоту». [681]
680
Ferrero G., Barbagallo. A short history of Rome. Vol. I. The Monarchic, and the Repablie; Vol. 2. The Empire. New York, 1918–1919.—Рецензент в «English Historical Review* (1920) отмечает неудовлетворительную передачу в английском переводе некоторых собственных имен и кое-какие ошибки. Самая книга мне не доступна.
681
Нетушил И. В. Краткое обозрение разработки римской истории. Харьков, 1916. С. 34.
В 1917 г. вышла работа акад. М. И. Ростовцева «Рождение Римской империи». Написанная одним из лучших знатоков древней, в частности римской, истории не только у нас, но и на Западе, она заслуживает внимания как труд, основанный на изучении первоисточников. Проф. В. С. Сергеев так характеризует две последние работы: «С точки зрения методологической и общественно-психологической особенный интерес представляет изучение «Очерков Римской империи» Р. Ю. Виппера, изданных в 1908 г., т. е. в эпоху наиболее радикального настроения русской интеллигенции и учащейся молодежи. По книге Р. Ю. Виппера можно изучить с одинаковым успехом социально-экономическую структуру Древнего Рима республиканской поры и психологию русского интеллигента-разночинца первых годов XX столетия. Совсем в других тонах составлено «Рождение Римской империи» другого русского историка древности — М. И. Ростовцева, написанное в 1917 г. Настроения и переживания высших интеллигентных слоев русского общества в связи с неудачной войной и социалистической революцией, грозившей ниспровергнуть все устои буржуазного капиталистического общества, нашли яркое выражение в книге петербургского профессора». Этот отзыв отчасти прав: историк никогда не может отрешиться от окружающей среды, примером чего может служить и сам его автор: говоря про эпоху Гадриана и последующую, он пишет: «Наступало время эмоционального познания, мистической интуиции и генеральной переоценки всех ценностей. Опустошенные души людей требовали новых устоев, новой науки, новой морали и, наконец, нового бога» (115). Эту характеристику можно приложить к современности и увидеть у автора, как он, экономический материалист, бессознательно тоскует по идеализму и требует всего того нового, чего, по его выражению, требовали римляне конца II в. до Р. X. Его книга «История Древнего Рима». Культурно-исторический очерк в научно-популярном изложении», [682] на 240 страницах излагает всю историю Рима до варваризации Империи, отводит значительное место культурноисторической и психологической сторонам исторического процесса, но по своему субъективизму во многих вопросах никак не может считаться книгой для широкого круга читателей, тем более что, как оговаривается автор в предисловии, «строго ограниченный определенным числом листов он был вынужден прибегнуть к конспективному изложению, сплошь и рядом только намечая, но не развивая свои положения». Взгляды автора интересны, характеристики его живы, но в упрек ему можно поставить заимствование иногда доказательств для того или иного своего положения из источника более раннего или более позднего, чем описанный факт. Книга — труд публициста не в меньшей мере, чем историка.
682
М.: Гос. изд-во, 1922.