Авианосцы адмирала Колчака

— Чего там наговорили, Федор Федорович?

— Матрос Дыбенко! Извольте оставить анархистские замашки и обращайтесь по уставу.

— А вы своими барскими замашками нам в морду не тыкайте.

Мичман Федор Раскольников, чуть ли не единственный офицер в Центробалте, удостоенный участия в нем благодаря членству в большевистской партии, оказался первым в списке контрразведки к переводу на Дальний Восток. Пусть не имеющего опыта службы, зато с действительным офицерским званием, его поставили во главе странного пехотного батальона из бывших балтийцев и рекрутированных социалистов. Естественно, полученную по приказу власть он тут же поделил с «батальонным комитетом», сиречь с Дыбенко и его сторонниками.

— Созывай свой сучий комитет.

— Но-но, ваше благородие. Даром что вы на флот после февраля пришли, когда мы самых борзых офицериков по реям развесили.

Революционные комитетчики заняли самую лучшую комнату — для собрания офицеров и унтеров охраны тюрьмы. Матросы, пусть и переодетые в ненавистные им солдатские шинели, считали себя высшим сословием над партикулярными социалистами, в армии и на флоте не служившими. Посему наряды по внутренней службе несли именно «молодые», некоторым из которых под сорок, а балтийцы ходили старшими, не ниже начальника караула. Как не бился Раскольников, объясняя, что здесь не игрушки, и ежели новички прохлопают нападение каторжан — всем конец, Дыбенко утвердил на заседании батальонного комитета именно такой порядок.

— Завтра к полудню отплывают, — доложил мичман главную и единственную новость.

— Куда? — встрял Железняк.

— Не могу знать точно. По слухам — в Татарский пролив, там угледобыча для Владивостока и Находки. Не уверен, что Стародорогин доложил на Александровский пост про американцев.

— Ясное дело — нет. Ссучился, падла, вконец. Но ничего! — Железняк сверкнул металлическим зубом. — На телеграфе наш парень, сознательный. Отстучал.

— Американцы хоть жрачки оставили? Корма там лошадям, — озаботился хозяйственный Дыбенко.

— От силы на месяц. Они до сих пор не поняли, куда попали. И нам никто хлеб не привезет, мы ж теперь — оккупированная американская территория. Кстати, — добавил Раскольников, — пароход, что нас на сей курорт доставил, они утопили. Ни за что. Как говорят уголовники — для форсу.

— Попали мы, братва, — передал общее подавленное состояние Дыбенко. — Стало быть, ночью последний шанс рвать когти. Кто «за» — прошу голосовать.

— Обождите, — притормозил его офицер. — Без штафирок мы никак. Если они не шумнут, я шансов не вижу. А вы, братки, изрядно над ними издевались.

— Это да, — согласился Железняк, сдвигая фуражку на нос, как ранее бескозырку. — Ну и чо? Молодым завсегда так. Потом они сами над новыми молодыми… Ваше благородие, а вы же с ними вроде как шуры-муры, а? Поговорите?

— Попытаюсь. Но не обещаю. Им же на смерть идти ради тех, от кого полтора месяца одни унижения видели.

— Раньше этап на Сахалин года два или три шел, — весомо заявил Дыбенко. — Полтора месяца для наших салаг — благодать. Вот помню, меня по молодому делу наш боцман…

— Отставить пустой треп. Лучше разок снова продумайте, как на корабль пробраться. — Раскольников поднялся. — Ждите.

Офицер спустился на первый этаж, где политические ссыльные, которым для смеха выдали винтовки и по пять патронов, изображали караул. Там как раз сидел и покуривал цигарку со скверным табаком их неформальный вожак — большевистский еврей Яша Свердлов.

— Здравия желаю, ваше благородие, — вяло поздоровался он, не пытаясь встать. В атмосфере дурного примера, подаваемого балтийцами, смешно требовать соблюдение субординации от социалистов.

— Здравствуйте, Яков. Спокойно?

— Как в могиле. Собственно, почему — как. Остров огромная могила и есть. Нам с него не выбраться. Так, Федор Федорыч?

— Да как сказать, Яков Михалыч. Способ есть, но зело рискованный.

— Ой вей! Зиму мы здесь точно не переживем, так что риска не вижу.

Раскольников подсел поближе, настороженно глянув на эсера Прошьяна, спавшего сидя на посту, утопив голову в поднятом вороте шинели. Только огромный армянский нос сопел наружу.

— Мы хотим под утро угнать эсминец «Майами».

Свердлов повернул голову и поправил пенсне.

— Вы серьезно? — Он выговаривал слова с легким идишским акцентом. Примерно так: «Ви сегьезно?»

— Конечно. Только нужна ваша помощь.

— Драить парашу? Целовать светлану? Какие еще глупости придумали наши балтийские товарищи?

— Навести шухер на берегу. Сами понимаете, при захвате корабля могут быть выстрелы.

— А наводящие шухер погибнут.

— Не обязательно и не все. Охрана у шлюпок человек десять. Разделываетесь с ними, начинаете стрельбу и прыгаете в лодки.

— А по нам с берега из пулемета. Такой цимес у этого гешефта?

— Как хотите. Живите с миром… до зимы.

— Стойте, мичман. Вы же прекрасно знаете, что я вам не откажу. Видно такое оно мое — еврейское гроссе нахес. [13]

— Спасибо, Яков. Через два часа приду, обсудим подробности.

— Федор! Ни слова не говорите Троцкому. Он для американцев — свой.

13

Большое счастье (идиш).

Стук сапог затих за поворотом грязного тюремного коридора.

— Яша, ты серьезно?

— Все слышал, Прош?

— Не отвечай вопросом на вопрос, жидовская мор… прости меня, славный революционный товарищ. Лучше скажи — правда веришь в успех?

Свердлов откинулся, прислонив голову к облупленной стене. В Питере он предпочитал черное кожаное одеяние — сапоги, бриджи, куртку и кепку. Мешковатая солдатская шинель смотрелась на нем как маскировка, как овечья шкура на хищнике.

— Балтийцы отчаянные, у них может выгореть.

— А мы? Вряд ли кто доберется до эсминца.

— Наверно. А что ты предлагаешь? Уйти в леса и присоединиться к уголовникам? Прислуживать американцам? Или голодать. Зимой тут до людоедства доходит.

— Да, не курорт. Но давай смотреть правде в глаза. — Прош Прошьян пристроил «трехлинейку» между колен и обнял ее, как женщину. — Яша-джан, к утру мы умрем. Не так страшно помирать… Но ради чего?

Свердлов снял стекла в облезлой оправе и тщательно протер их.