Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Австралийские рассказы
Шрифт:

— Отзови свою проклятую собаку. Том! — кричал он.

— Эй! Ослик! — ревел Том. — Ослик! Ослик! Пропади ты пропадом, и… и… и… пес! Ослик! Эй! Ослик!

После этого Длинный Том, охваченный яростью, уносился бешеным галопом в заросли. Раздавался отчаянный визг, и до самого ужина Ослика больше никто не видел. А вечером он встречал нас у хижины, вызывающе помахивая своим подобием хвоста.

И тем не менее все вокруг верили в этого пса. Ослик был своего рода божеством Динклдудлдума, и усомниться в его необычайных достоинствах было бы величайшим кощунством. Бывало, встретишь скотовода, который направляется домой, а следом за ним плетется щенок. И вот спросишь, кивая головой на черно-белый шарик:

— Хорошей породы?

— Хорошей? Еще бы! Он ведь от самого Ослика, — следует гордый ответ.

Увы! Бедный Ослик, благородный обманщик! Ты и твой незадачливый хозяин — вы оба ушли уже в мир иной! Будем надеяться, старый пес, ушли туда, где к вашим слабостям отнесутся так же снисходительно, как в доброе

старое время.

Когда Туэйтс забирался в угол, чтобы вздремнуть, — а он был большой любитель поспать, — мы с Макалистером подбрасывали в огонь еще поленце и устраивались поудобнее. Тщательно набив свои трубки, мы ставили светильник на отметку, сделанную точно в центре стола, и начинали «болтать». Под этим словом, дорогой читатель, я подразумеваю не простой тривиальный разговор, а настоящую, солидную беседу. Макалистер обладал незаурядными способностями и, окажись он в других условиях, несомненно занял бы видное положение. Спорить с ним было нелегко, и некоторые из наших дискуссий длились до самых петухов. Частенько споры переходили в рассказы, и тут моя память сослужила мне хорошую службу.

В детстве я был болезненным ребенком. И получив свободный доступ к библиотеке человека, который не был сторонником фиговых листочков в вопросах морали, я прочел много удивительных книг, прочел их с жадным любопытством ко всему запретному, которое столь свойственно болезненным детям. И вот я вкратце передавал их содержание Макалистеру, превратившись ради него в некую Шехерезаду. Он курил, а я рассказывал, уставившись на длинную полоску коры, змейкой свисавшую с потолка. Мне кажется, что если бы эта полоска вдруг исчезла, вместе с ней исчезла бы и моя способность повествовать.

Именно так я познакомил Макалистера с Брантомом, с пьесами, или, вернее, сюжетами пьес, Уичерли, Мэссинджера и Фаркара и с творениями Байрона. Мы путешествовали по странам Европы вместе с Жиль Блазом, спорили об алхимиках, бродили по улицам Рима вместе с Горацием и в обществе многочисленных чудаков, живших во времена благочестивого Беды, исследовали чудеса первых саксонских проповедников. Мы обсуждали «Кандида» и «Энциклопедию» доктора Ларднера, и по описанию Айрленда перед нами оживали картины Хогарта. Мы жестоко поссорились из-за книги Тома Пейна «Век разума», но нас снова помирили грустные приключения некоей Молль Флендерс, приятельницы Даниэля Дефо.

Милая, славная хижина из эвкалиптовой коры! Несмотря на все трудности суровой жизни и еще более суровой погоды, несмотря на всю омерзительность таких занятий, как убой скота и обрезка хвостов у ягнят, несмотря на те плитки табака, которые в моей бухгалтерии почему-то обязательно попадали в графу, озаглавленную «ярочки и баранчики», несмотря на дожди, ураганы и жесткую баранину, я вспоминаю о тебе с искренним сожалением. Туда «не заходил торговец, там не взвивался европейский флаг». Ни один улыбающийся дисконтер никогда не вторгался на твою священную территорию. И ни один настойчивый кредитор, справедливо претендующий на то, что ему (увы!) принадлежит, но чего я не в силах ему возвратить, никогда не появлялся у твоего гостеприимного порога. И веселый темнокожий мальчишка никогда не опускал в твой примитивный почтовый ящик важных официальных бумаг, требующих немедленного ответа. И никакая уродливая цивилизация с ее дорогостоящими удобствами не нависала, словно ядовитый анчар, над твоей несовершенной крышей. Ты знала лишь великолепную первобытность, и твоей хартией вольностей была бездумная свобода, не ведавшая забот грядущего дня. Когда-то я не любил тебя и, ворча, поносил твой гостеприимный кров. Но с тех пор мне довелось жить под другими крышами, менее приятными, чем твоя. И с тех пор, сдавленный оштукатуренными стенами и замурованный, как в склеп, в какую-то мраморную пародию на великолепие, я не переставал тосковать о беззаботном счастье среди окружавшей тебя девственной природы и тщетно стремился к тебе среди неуютного уюта большого города.

Ты дупло мое любимое верни. Хлеба корку и свободы дни.

Джозеф Ферфи

На берегах Порт-Филиппа

Перевод Ф. Рейзенкинд

Если бы гедонист (как полагают некоторые) мог обрести свой рай в безмятежной жизни, аборигены Верхней Ярры непременно попали бы в это иллюзорное царство небесное. В течение веков это племя не менялось; ни к чему не стремясь, во всем подчиняясь традициям, оно из поколения в поколение накапливало те знания, которые могли обеспечить ему физическое благосостояние.

Этим внешним условиям соответствовал и духовный характер племени — веселого, доброго и великодушного.

Мужчины — великолепные охотники — отличались атлетической силой, а женщины — своеобразной миловидностью. Возможно, ни на один примитивный народ не клеветали так незаслуженно; правда, этого никогда не делали гуманные и опытные наблюдатели. Но в интересах науки — если не в защиту справедливости —

эту клевету следует открыто и полностью опровергнуть.

При первом соприкосновении между черной и белой расами на Ярре возникли доброжелательные отношения. Это, может быть, объяснялось следующим: всего за три года до заселения Порт-Филиппа во всех британских владениях рабство негров было отменено законом. Движение росло медленно и оказало несомненное влияние на общественное мнение, вызвав симпатии к чернокожим вообще. Поэтому моральная атмосфера того времени была окрашена теоретическим признанием равенства людей, независимо от цвета их кожи. Это проявлялось в отношении скваттеров Порт-Филиппа и их служащих к местным чернокожим, а также в строгих предписаниях министерства колоний. Благодаря этой волне общественного мнения с чернокожими не только обращались лучше, чем обычно обращаются с беззащитными туземцами, но их лучше и понимали. К счастью, ни одна сторона не проявила необдуманной враждебности и не ускорила этим столкновения; и добросердечные отношения между ними не нарушались до самого конца.

А конец был уже не за горами. Никакая благожелательность не могла бы сохранить туземные племена. Их жизненный кругозор был слишком узок, а фатальная удовлетворенность существующим парализовала инициативу настолько, что все индивидуальные попытки принять новое, — в которых никогда не бывает недостатка там, где есть человек, — прекращались со смертью того, кто их предпринимал. Поэтому туземное представление о человеческих достоинствах, — если отбросить те, которые они считали присущими своему племени, — включало лишь искусство изготовлять своеобразное оружие и владеть им; а стремление к сверхъестественному — также неотделимое от человеческой натуры — находило выражение во всеобъемлющих колдовских культах.

Но под окаменелыми обычаями, которые определяют характер племени, лежит тот факт, что природа-мать никогда не повторяется. Наследственность по меньшей мере сомнительна, — ее отступления более неожиданны, чем самые точные повторения. Врожденные отклонения бывают решающими и не всегда подчиняются влиянию деспотической рутины. Среди членов племени Верхней Ярры был человек, который благодаря живой восприимчивости и ясному уму мог бы достигнуть многого, если бы позволили условия. При рождении ему дали имя Барадьюк, хотя по обычаю того времени он называл себя Райри в честь своего самого уважаемого друга. Ему было около двадцати лет, когда на Верхней Ярре появились первые поселенцы. В раннем детстве он лишился левой руки, но правой он умел столь точно метать копье и бумеранг, что легко занял первое место среди своих сверстников. По древнему обычаю, каждый юноша, прежде чем получить все привилегии, связанные с правом называться мужчиной, должен был загнать намеченного кенгуру — «спасающуюся бегством самку» — и убить его зазубренным копьем, которым нельзя было действовать как дротиком, а только как пикой. Барадьюк без труда совершил этот подвиг и взял в жены молодую лубру [2] по имени Кунууарра — Лебедь.

2

Лубра — девушка, женщина (англо-австрал.).

Но не туземными талантами Барадьюк завоевал уважение своих белых друзей. С изумительной быстротой он усвоил их язык настолько, чтобы понимать обычный разговор и выражать свои мысли. Он проявлял живой интерес к роскоши жилищ поселенцев, к домашним животным, к использованию металлов, к тайнам букв — ко всем чудесам нового жизненного уклада. Но в его поведении по отношению к представителям этой несравненно более высокой цивилизации было ясное сознание первоначального равенства. И хотя он упрямо не верил в колдовство, предсказания и другие предрассудки, свойственные его племени, его любознательный ум тянулся к вере белого человека в воскресение мертвых (догмат, имевший в те времена более широкое распространение, чем сейчас). Туземцы Порт-Филиппа верили, хотя и без большого жара, что белые поселенцы были их отдаленными предками, явившимися вновь как высшие существа; и восприимчивому Барадьюку казалось, что похожие верования чужеземцев подтверждают и дополняют эту гипотезу; так расширялся круг вопросов, уводивших его все дальше в глубь Неизвестного. Это стремление к познанию было отвлеченным, оно возникало из любви к истине и радости открытия. Природа создала этого человека слишком поздно; если бы время благоприятствовало, он мог бы произвести переворот в жизни своего племени.

В течение трех или четырех лет высокий однорукий туземец был привычным и желанным гостем на только что возникших овцеводческих станциях Верхней Ярры. Несведущие и поверхностные люди считали его назойливым; для других его восприимчивый ум никогда не терял своего обаяния.

Он все меньше и меньше придерживался племенных обычаев. Быстро перенимая все то, к чему влекло его врожденное благородство, он, подражая, превосходил образец и относился к своей жене как к равной, а она отвечала ему слепой преданностью, поглощавшей все ее существо. Она всегда была возле него, кроме тех часов, когда они, каждый по-своему, занимались добыванием пищи. В отличие от остальных членов их племени, она с интересом слушала его рассуждения по поводу нашествия белых поселенцев.

Поделиться с друзьями: