Австралийские рассказы

Однако тысячи пропетых в детстве псалмов внушили ему, что религия — самое верное утешение в каждом несчастье; он благоговейно извлек из внутреннего кармана куртки свой талисман. Когда первые яркие языки пламени стали затухать, он встал, чтобы поджечь кучу хвороста по другую сторону пересыхающего ручейка, и при свете вспыхнувшей ветки перед ним возникла картина, от которой он оцепенел, не смея верить собственным глазам.

Голова мертвеца, слегка откинутая назад, глядела с земли прямо на него. Плечи мертвеца опирались о береговой уступ, а руки и нижняя часть тела были скрыты прошлогодними наносами.

Вообразив, что начинает сходить с ума, Сэм разжег большой костер прямо перед страшной находкой. Кожа на черепе, высохшая, как пергамент, отошла от пустых глазниц ко лбу и туго обтянула скулы и виски. Сквозь полуистлевшие волосы белело темя, сморщенные губы обнажили два ряда великолепных зубов, оскаленных в беззвучном зловещем смехе, густая рыжая борода закрывала шею. Часть куртки, выглядывавшая из кучи хвороста, так выцвела, что нельзя было догадаться, какого она цвета.

Страшно коротать темную ночь в обществе такого товарища; Сэм всю ночь усердно поддерживал пламя костра, украдкой поглядывая на безмолвного соседа, который, казалось, беспокойно ворочался на своем месте, и лицо которого как будто все время меняло выражение — от язвительной усмешки до горестного исступления, от безразличного оцепенения до предельного отчаяния.

Ночные звуки, доносившиеся из зарослей, такие привычные и приятные в обычное время, теперь пугали Сэма, грозили какой-то бедой, и он лихорадочно обрадовался, когда забрезжил рассвет.

Солнце еще не взошло, а Сэм уже плелся вдоль предательского обрыва. Разбитый, измученный, голодный, с непокрытой головой, он шел медленно, но не останавливаясь, по правому берегу заросшего ручья, ни на минуту не теряя из виду его поймы.

День был пасмурный, но временами солнце пробивалось сквозь тучи, и Сэм заметил, что ручей течет совсем не так прямо, как это представлялось ему, когда он шел вверх по течению. Он плохо осознавал окружающее, но все же обратил внимание на то, что местность эта выглядит более открытой, что в лощинах меньше кустов куманики, а на возвышенностях больше зарослей рябины.

Теперь ручей перешел в болото; Сэм не помнил, было ли оно здесь, когда он в первый раз торопливо пробирался вверх по течению. Это была гнилая трясина ярдов в сто длиной, окруженная густой осокой. Зыбкая поверхность была покрыта буйными зарослями неизвестного кустарника. Ручей вновь появлялся на противоположном конце трясины, и несколько часов Сэм следовал за его течением по сравнительно легко проходимой местности, пока наконец, осмотрев с холма окрестности, не увидел впереди легкий дымок, вьющийся над ручьем. Он подумал, что это, должно быть, догорает дуплистое бревно на месте его первой ночевки. Он решил отдохнуть там немного, а потом в знакомых местах ему будет легче ориентироваться. Через двадцать минут, миновав заросли папоротника, он очутился перед тлеющими остатками своего ночного костра, которые сторожил лежавший у берега страшный мертвец.

В полной растерянности Сэм опустился на землю; как найти объяснение этой загадке? Каким образом он вернулся на то же место? Ведь он не сбился с дороги и не пошел в обратном направлении. Он шел с запада и все время вдоль ручья.

Солнце уже скрылось, последние лучи освещали только верхушки высоких деревьев. Сэм устал, очень устал. Завтра он будет внимательнее и найдет решение этой загадки.

Он уже сжег все лежавшие поблизости сучья, за исключением тех, которые были около мертвеца, но ему и в голову не приходило перейти в другое место.

Покойник удерживал его — не как пленника, а как гостя, посланного судьбой. Всю ночь Сэм сидел скорчившись у маленького костра, настороженный, полный страха. Он вздрагивал от каждого крика ночной птицы или кенгуру. Капли росы на невидимом в темноте папоротнике и вереске, мерцавшие при свете костра, казались следящими за ним глазами каких-то неведомых существ. Он смертельно хотел спать, но пульсирующая боль от раны в голове не давала ему уснуть. И когда странные видения начали тесниться вокруг него, он почувствовал облегчение оттого, что, рядом с ним был безмолвный сосед, — в самой его неподвижности он находил успокоение.

Как только забрезжил серый рассвет, Сэм бросил прощальный взгляд на это мрачное место, с которым ему пришлось так близко познакомиться. Он коснулся пальцами увлажненного росой лба своего безучастного товарища.

— Прощай, старина, — тихо пробормотал он и пошел на восток, пробиваясь сквозь лабиринт кустарника и поваленных стволов, преграждавших ему путь.

Медленнее, чем раньше, — он внимательно выбирал путь, — Сэм шел по глубокому ущелью, где пересыхающий ручей пробирался в густой чаще под упавшими деревьями, журча между камнями. Иногда он натыкался на собственные следы и шел осторожнее, опасаясь повторить свой непонятный промах, который стоил ему драгоценного дня. Он опять обогнул глубокую трясину и пошел вдоль ручья от его истока. Другого пути не было, так как трясина лежала во впадине обширной гряды, похожей на большую подкову, и обрывистый склон этой гряды образовывал противоположный берег ручья. Снова вчерашние следы и места, которые он сразу узнавал. Однако он продолжал идти с упрямой решительностью, уверенный в том, что теперь уже не может быть ошибки.

Но к концу этого долгого дня он опять вышел к своему зловещему лагерю. Нет, это не было сном. Вот зола от потухшего костра, а рядом — иссохшее тело его предшественника. Целый час он сидел спиной к берегу, лицом к страшному хозяину этих мест, который не отпускал его; наконец его смятение улеглось и сменилось чувством глубокой жалости к покойнику. Он думал о бесконечных тоскливых зимних ночах, холодных и дождливых, о вынужденной покорности жестокой судьбе, лишившей эти останки последнего упокоения. Какая несправедливость! Ведь он, так же как и солдат, павший в бою, заслужил свои два метра милосердной земли, — два метра, скрывающие человека в его последнем унижении.

Охотничьим ножом он срезал и обстругал крепкий ствол рябины и, выбрав место, куда вода не доходила даже во время разлива, вырыл неглубокую могилу, затем убрал нанесенные ручьем ветви и сучья, покрывавшие мертвеца до пояса, и, надеясь что-нибудь узнать о нем, обыскал его карманы, — но нашел лишь заржавленный нож, пустой кошелек да несколько бумаг, содержание которых уже нельзя было разобрать. Укладывая бедные останки в могилу, он обнаружил, что одна нога сломана выше колена. Он накопал со склона земли, чтобы сделать могильный холмик, и вырезал приметный крест в мягкой коре белого эвкалипта, росшего недалеко от могилы.

Большая куча хвороста, в которой лежал мертвец, теперь могла быть использована для костра, и Сэм, все еще во власти этого рокового места, и не подумал перенести свою стоянку. Надвигались сумерки, он уже собирался зажечь костер, как вдруг заметил маленький, почерневший от сырости холщовый мешочек там, где раньше лежала правая рука покойника. Мешочек почти истлел, но в нем Сэм нашел несколько самородков и, соображая медленнее обычного, но достаточно точно, определил их вес в пятьдесят — шестьдесят унций. Он собрал золото в большой носовой платок и положил его на землю. Он не почувствовал ни удовлетворения, ни радости, ничто не вывело его из оцепенения, в котором он находился. А ведь его двухдневные поиски увенчались блестящим успехом; перед ним был плод работы многих тысячелетий, плод, созревающий только один раз, — нетленное золото, освобожденное медленным разрушением жильной породы, вызванным непрерывной денудацией.

Но Сэм в предчувствии надвигающегося безумия с ужасом думал о ночи. Днем он сознавал, что мыслит недостаточно последовательно, что память его стремится восстановить какие-то обрывки песен, строки из евангелия и даже детские стишки, что ему все труднее отличить действительное от кажущегося. Но днем он все же владел собой, был готов к любой реальной неудаче.

А ночь переносила его в иной мир, мир бесформенных призраков, которые были гораздо страшнее действительности. Чтобы прогнать это ужасное наваждение, он разжег огромный костер из последней кучи хвороста. Ярко осветив свой маленький лагерь, он лег отдохнуть. Но снова бредовые мысли не давали ему сомкнуть воспаленных глаз.