Австралийские рассказы

Куда деваться от этого ужаса!

Младенцы в сточных канавах, младенцы привязаны к согнутым спинам, младенцы, задыхаясь, ловят воздух ртом… золотушные, со слезящимися глазами, в гнойных болячках…

«Благословение божие почиет на Гонконге», — сказал один посетивший Гонконг кардинал, вдохновленный плодовитостью нищих…»

— Папа, если я повернусь К ней спиной, то уж я никогда не покачаюсь на качелях?

Девочка оставила карандаши и опять стояла возле его кресла. Все еще думая о другом, отец повернул голову. Неожиданно серьезный тон ее голоса вернул его К действительности, и вопрос девочки занял его внимание целиком.

— Да, — сказал он решительно, — тогда уж ты никогда не покачаешься.

Он достал из кармана пачку табаку и свернул папиросу; дочь не спускала с него глаз.

— Эта девочка больше тебя? — спросил он.

— У-у, она больше. Она, знаешь, какая большая!

— Мда-а, — протянул отец и, как бы про себя, добавил — Такую, пожалуй, не стукнешь!

— Пожалуй, не стукнешь, — с готовностью согласилась дочь.

— И вообще драться нельзя.

— Вообще драться нельзя, правда, папа?

— А на качелях были еще девочки?

— Были. Она всех оттолкнула на тот конец, где можно руку ободрать, а сама села на хороший конец.

Девочка немного подумала и сказала:

— А на хорошем конце было сколько хочешь места. Я только хотела с краюшку сесть, с самого краюшку.

— Вот ведь какая девчонка, — сказал отец. — Жаль, что меня там не было, я бы ей не позволил толкаться!

Девочке эта мысль понравилась:

— Ты бы ей не позволил, правда? — В голосе ее снова появилась настойчивость: — А что надо было сделать, папа?

— Не мешай отцу, доченька, — вмешалась мать. — Ему надо работать. Я тебе сказала, эта девочка нехорошая. Если она опять будет так говорить, совсем отойди от качелей. Отвернись от нее и отойди. Ну, нарисуй скорей маме собачку.

Девочка нехотя взялась за карандаши. Отец стал медленно перелистывать страницы дневника, потом снова задумался.

«…В этот вечер в Рангуне американка с цветами могра в волосах, сидя за столиком открытого кафе на Могол-стрит, кормила нищих. Погружая в рис, какаб и керри свои тонкие, унизанные перстнями пальцы, она перекладывала остатки с ваших тарелок в ржавые миски матерей, держащих детей на руках.

— Ну, хватит, — сказала она, брезгливо морщась, когда они снова потянулись к ней. — Подите прочь.

Тут же, насупившись, сидел ее муж; и ты чувствовал себя пленником этого круга, где общаться с народом означает лишь бросить подачку нищему.

— Сегодня я прочел объявление в газете, — сказал ты. — Группа бирманцев устраивает вечер, посвященный старинной бирманской музыке. Начало в восемь, и будет это… тут у меня записано, — и ты вытащил из кармана листок с адресом. — Я думаю пойти.

— Ни в коем случае, — сказал муж. — Этот район пользуется дурной славой. И потом ведь все это чисто туземное.

— Потому-то я и иду.

Она внимательно смотрела на него, пока он говорил, и вдруг, подчиняясь внезапному капризу, сказала тоном, не терпящим возражений:

— Мы все пойдем.

Комната была тесная, со всех сторон повернулись к вам удивленные лица бирманцев. И она, декольтированная, с вызывающей смелостью бесцеремонно расталкивала вежливо пропускавших ее людей.

К вам подошел председатель. Он был очень рад вашему приходу; Приятно познакомиться с европейцами, которых интересует культура его страны. Если угодно, он будет переводить. Выступают большие знатоки саунг геук — старинной бирманской арфы. Исполнять будут древние бирманские песни.

А кругом теснился народ, старики и молодые, горя одним желанием — слушать.

За решетки распахнутых окон цеплялись худые руки тех, кто стоял на улице. В темноте поблескивали белки глаз и зубы.

Ты был взволнован тем, что все эти люди, еще недавно казавшиеся тебе непостижимыми, ждут сейчас того же, что и ты. Вокруг стояла чуткая тишина, и язык этой тишины был понятен тебе.

А потом вышла старая-старая бирманка, изборожденная морщинами, и под аккомпанемент арфы высоким пронзительным голосом запела протяжную, словно вопль, песню.

Сидевший позади юноша наклонился к твоему, плечу и стал тихо говорить:

— Эта песня о жившей когда-то бирманской принцессе. Она ждет возлюбленного. Он не идет, — и вот она плачет одна.

Горестная жалоба песни лилась тебе в сердце, как неподдельное выражение человеческой печали.

Но тут американка стиснула твое колено и прошипела:

— Я больше не могу. Уйдем отсюда. Эта старая карга так визжит, — я, кажется, с ума сойду.

Потом ее муж протискивался к выходу, очищая для вас с ней дорогу; люди с нескрываемым пренебрежением поднимались, чтобы дать вам пройти; пение прекратилось, наступившая тишина звучала как приговор. Ты готов был провалиться сквозь землю!

И вот вы на улице.

— Это какие-то бесноватые, — говорила она с презрением. — Еще минута, и я бы, кажется, сама завизжала. Пойдемте выпьем чего-нибудь…»

Он отшвырнул дневник в сторону и встал из-за стола. Потянулся и зябко передернул плечами, словно стараясь стряхнуть с себя что-то неприятное. Посмотрел на сидящую около кресла девочку.

— Значит, она говорит: «Прочь с дороги, мразь!» Она так говорит?

Девочка уронила карандаши и быстро встала. Какие-то новые нотки в голосе отца сказали ей, что сейчас злополучный вопрос будет разрешен иначе — не так, как предлагала мать, и она, повеселев, взяла его за руку.

— Да, — сказала она. — А я не хочу отворачиваться и уходить, потому, что я очень люблю качаться.

Он подхватил ее на руки.

— Доченька, — сказал он, — не надо, никогда не надо отворачиваться и уходить. Ведь качели для того и сделаны, чтобы ты и другие девочки на них качались. И не на том конце, где можно руку ободрать, а на хорошем. И если эта плохая девчонка говорит тебе: «Прочь с дороги, мразь!» — значит, она говорит: «Прочь с дороги, мразь!» всем другим девочкам, которые меньше и слабее ее. Собери-ка ты всех других девочек и скажи этой нехорошей девчонке, что хочет она или не хочет, а все вы будете качаться на качелях. И так вас будет много, что ей волей-неволей придется подвинуться и уступить. Поняла, дочка?

— Да, — сказала девочка, радостно улыбаясь.

Солнцу навстречу

Перевод Н. Ветошкиной

— Кажется, там утка?

— Где?

— Только что села на воду. Погоди. Вон она, видишь? Возле тех камышей.

Лежащий на земле мужчина приподнялся на локте. Халат его был распахнут, и на голой груди блестели капли воды. Волосы после купанья были еще влажные. Рядом на земле лежала аккуратно сложенная летная форма.