Автограф президента (сборник)

Я набрал цифровой код, вошел в подъезд и включил освещение лестницы, потому что в доме было всего четыре этажа и построили его без лифта.

В отличие от бытующего в нашей стране расточительства, в большинстве западных стран экономно относятся к расходованию электроэнергии, и поэтому свет на лестницах не горит постоянно, а включается ровно на столько времени, столько требуется, чтобы подняться на два лестничных марша.

Если кому-то требуется, подняться выше, приходится еще раз нажать на кнопку, которая светится в темноте, так что не приходится шарить по стене в ее поисках, и снова включить освещение на одну или две минуты.

Я поднялся на второй (по нашему — третий) этаж и на какое-то время остановился на площадке перед дверью своей квартиры, раздумывая, не подняться ли мне этажом выше к Толе Сугробову и узнать содержание телефонного разговора Рольфа с неведомым мне пока собеседником. В этот момент меня не так интересовало даже содержание этого разговора, как личность этого собеседника, потому что больше всего на свете мне хотелось знать, на кого Рольф работает.

Подумав немного, я с сожалением подавил в себе это желание, и не только потому, что было не совсем удобно беспокоить Толю и его близких в столь поздний час (я был уверен, что он все равно еще не лег спать), сколько по той простой причине, что мне не хотелось, чтобы контрразведчики, наблюдающие сейчас из дома напротив за моими перемещениями по освещенной лестнице, зафиксировали мой визит на третий этаж и сделали на основании этого факта какие-то нежелательные для меня и Толи выводы.

На сегодня было уже достаточно всяких неприятностей!

Пока я раздумывал, подняться к Толе или нет, свет на лестнице погас, и мне в глаза сразу бросилась узкая полоска света, пробивающаяся на лестничную площадку из-под двери моей квартиры. Именно в эту узкую щель чуть больше трех месяцев назад Рольф подсунул тот злополучный конверт, из-за которого и заварилась вся эта каша.

Я представил, как все это произошло, как он, не зажигая света, чтобы его не увидели непосвященные в замысел этой операции коллеги, поднялся по темной лестнице, постоял перед этой дверью, прислушиваясь к звукам, доносившимся из моей квартиры, потом наклонился, просунул конверт под дверь, позвонил и быстро удалился.

Впрочем, это мог сделать не Рольф, а другой сотрудник контрразведки, самому Рольфу заниматься этим делом было совсем не обязательно, и тут были возможны любые варианты. Не знаю, от этой ли мысли или от какой другой, но именно в этот момент, стоя на темной лестничной площадке у двери собственной квартиры, я вдруг ощутил, как во мне нарастает какая-то глухая досада. Сначала я даже не понял, чем вызвано это чувство, но потом мне стало ясно: моя досада объясняется тем, что, может быть, впервые в жизни серьезно задета моя профессиональная гордость.

Сам по себе этот повод кому-то может показаться сугубо личным, не имеющим, так сказать, общественного звучания, но это было не совсем так. Если отбросить в сторону личные обиды и прочие эгоистические штучки, то провал с Рольфом затрагивал не только меня, он в какой-то степени компрометировал всю нашу службу и к тому же мог иметь неблагоприятные политические последствия. Конечно, как профессионала меня могло утешить то обстоятельство, что я недолго был жертвой в игре, которую с помощью Рольфа организовала местная контрразведка, — всего каких-то три месяца, и притом не кто-то посторонний, а я сам участвовал в его разоблачении. В свое оправдание я мог бы напомнить одну давнюю историю, имевшую гораздо более тяжелые последствия, когда не то что обиды, а самые настоящие оскорбления были нанесены большой группе наших сотрудников, не сумевших за пятнадцать или шестнадцать лет разобраться в подлинном лице человека, с которым им пришлось работать. Достигнув преклонного возраста, этот человек ушел в почетную «отставку», ему была назначена солидная «пенсия», и только спустя несколько лет после его смерти было неопровержимо установлено, что все эти годы он ловко обманывал нас, так как с самого начала был связан с контрразведкой.

И хотя не в моих правилах было искать для себя какие-то оправдания в исторических аналогиях, я решил, что не следует останавливаться на полпути и удовлетворяться разоблачением Рольфа, потому что я никогда не смогу избавиться от комплекса поражения, если не приму участия в локализации этого провала и не найду возможности нанести Рольфу и его шефам ответный удар.

Теперь это было делом моей профессиональной чести.

С этими мыслями я нащупал в темноте замочную скважину, открыл дверь и вошел в прихожую.

Пока я снимал куртку, из спальни вышла Татьяна. По ее побледневшему лицу я понял, что сегодняшнее ожидание стоило ей еще нескольких сотен тысяч безвозвратно загубленных нервных клеток.

— Почему так поздно? — спросила она и, подойдя поближе, заглянула мне в глаза. — Я уже стала волноваться.

Я погладил ее по волосам и спросил:

— Иришка спит?

— Давно… Ужинать будешь?

— Не хочется, — отказался я. — Ты иди спать, а я намешаю себе чего-нибудь и посижу еще немного.

— Что-нибудь случилось? — в голосе Татьяны послышались тревожные нотки.

Что я мог ей ответить? Так уж устроена наша жизнь, что даже родной жене, к тому же профессиональной разведчице, не имел я права рассказывать о том, чем занимаюсь по вечерам и в какие переделки попадаю. И эта необходимость таить все в себе, невозможность поделиться с самым близким человеком своими переживаниями, успехами и неудачами, обратиться к нему за советом или сочувствием тяжким грузом ложится на психику каждого разведчика.

Я иногда ставил себя на место Татьяны, и мне становилось ее жалко. Все другие жены, как правило, знают многое из того, чем занимаются их мужья, иногда даже больше, чем им полагается знать, во всяком случае, больше, чем нужно, и только жены разведчиков находятся в полном неведении относительно характера и содержания их деятельности.

Кончается рабочий день, наступает вечер, все сотрудники посольства вместе с женами и детьми отдаются беззаботным развлечениям, а у разведчика только начинается его настоящий рабочий день, потому что все остальное время — всего лишь прелюдия к его основному занятию, ради которого он и находится в стране.

Что может быть ужаснее этих бесконечных вечеров, когда муж уезжает на какую-нибудь операцию, а жена вынуждена ждать его дома, зачастую не зная, когда он вернется и вернется ли вообще? Он занят своим делом, а чем заниматься его семье? Иногда даже в клуб, который рядом, не хочется идти, потому что каждый норовит поинтересоваться, почему они снова одни, где их глава семьи, да еще поехидничать на этот счет, намекнуть на какие-нибудь амурные приключения, а объяснять и врать давно уже надоело. Да и что скажешь, когда все правдоподобные объяснения давно исчерпаны, и вопросы такие задают зачастую не для того, чтобы выслушать ответ, а чтобы поставить в затруднительное положение и позлорадствовать в душе.

Даже хорошую подругу завести себе и то трудно. О чем с ней говорить? Все ведь построено на взаимности, и если подруга рассказывает тебе о своей жизни, о своих московских и здешних проблемах, то и ты должна отвечать ей откровенностью на откровенность. А вот этого как раз и нельзя делать, потому что твоя откровенность может плохо кончиться, поскольку эта информация пойдет потом гулять по колонии и рано или поздно станет достоянием тех, кому она крайне необходима, чтобы состряпать какую-нибудь гадость.