Автопортрет художника (сборник)
Шрифт:
– Веди себя хорошо, – сказала она, – и мы с Бембиком тебя не обидим.
– ЧТО?! – спросил я.
Вместо ответа она откинула одеяло, сунула в себя крабика, и Бембик молнией шмыганул на кровать. Они начали забавляться. Я попробовал взглянуть на ситуацию не предвзято. Супруга у меня была ничего. Двадцать пять лет. Сиськи. Жопа. Ляжки. Лежит, раскинувшись. Мокрая, блестит. Этот… крабоед ее заводит…
– А-а-а, о, а, – сказала Инга.
– Я сейчас кончу, Бембик, ты такой НЕЖНЫЙ, –
– Хр-р-р-р, – сказал Бембик разочарованно, потому что крабик был пластмассовый.
– О, – разочарованно сказала она, – ты поспешил, Бембик.
После чего приподнялась на локтях, и глянула заинтересованно на меня.
– Присоединяйся, милый, – сказала она.
– Заверши то, что начал Бембик, – сказала она.
– Второем мы настоящая Команда, – сказала она.
– Ну, скорей же, – призвала она.
Я подумал, отложил альпеншток, и разделся. Инга, улыбнувшись, раскрыла мне объятия. В коленях у нас путался енот. Я мягко отодвинул его в сторону и сказал.
– Подвинься… Бембик.
CПАСИТЕЛЬ, КОТОРЫЙ ТРАХАЛСЯ
Он лежал на прилавке. И был почти не виден из-за креста. Масса, в этом все дело. Когда я был худым заморышем, меня тоже мало кто видел. Можно сказать, моя тень меня заслоняла. И только когда я потолстел, меня стали замечать, уважать и бояться. Этому заморышу, на кресте, ничего подобного не светило. Маленький, худенький, ребристый. Одним словом, Спаситель.
Я задумался об этом и едва не пропустил тот момент, когда он мне начал подмигивать. И если бы я не опустился лбом на прекрасно-ледяное стекло этой витрины, момент бы я пропустил. А если бы я вчера не напился так, что сегодня мне хотелось прижаться лбом к чему угодно, лишь бы холодному, я бы пропустил все на свете. Так что и этим чудесным приключением в своей жизни я обязан алкоголю.
Он мне подмигнул. И что-то сказал.
– Эй, ты что, разговариваешь? – удивился я.
Голова все равно болела. Так что ни хрена это было не чудо. Но маленький серебряный Христос на массивном крестике действительно хотел мне что-то сказать. Это было видно.
– Что?! Говори погромче, черт бы тебя побрал! Здесь же стекло! – шепнул я.
Он, видимо, понял и поднатужился.
– Мужик! Мужик, вытащи меня отсюда, черт бы тебя побрал! – различил я хриплый голос.
Было похоже, будто жужжала хриплая муха.
– Ты разговариваешь, – удивился я.
– Какого хрена ты этому удивляешься, если просил меня говорить погромче, – зашипел он.
На нас начали коситься продавщицы.
– Какого хрена я должен тебя вытаскивать?
– У тебя горе, мужик, большое горе. Как ты думаешь, мать твою, отчего у тебя большое
горе?– Какое горе?!
– Прекрати придуриваться, – заорал он так, что стекло тихонько задребезжало.
Я понял, что придуриваться бессмысленно: у меня действительно было горе, такое горе, что я никому о нем не рассказывал. Моя жизнь потеряла всякий смысл, вот в чем оно состояло, но как бы оно не было, это было мое персональное горе, и я не понимал, почему я должен вытаскивать из этого ювелирного магазина этого маленького говорящего Христа.
– Вытаскивай меня, давай! На то меня и носят, чтобы горя не было. Давай! – умолял он.
– Эй, послушайте, – в наш разговор вмешалась продавщица, – вы что, разговариваете?!
– Да, мать вашу, – у меня кружилась голова, – и это ли неудивительно?!
– Да плевать мне на все удивительное, – завизжала сучка, – разговаривай с чем и с кем хочешь, только убери свой жирный лоб от чистой витрины!
Я так и сделал.
ххх
– Мужик, а, мужик, – канючил Спаситель, висевший на моей шее на цепочке, – встань к солнышку, а?
Я заплатил за него и за цепочку двести леев, и до сих пор не понимал, зачем я это сделал. Мой Христос оказался нудной гадиной, и за час достал меня до самых печенок. Я купил мороженное и дал ему немного полежать в нем, выходил то на солнце (мужик, меня сбацали на этой сраной фабрике семь лет назад, ты что, не понимаешь, что я хочу солнца?!) , то в тень, подходил к киоскам, чтобы он мог полюбоваться обложками с голыми жопами, подходил к музыкальным магазинам, чтобы он мог насладиться последним альбомом «Роллингов»…
– Ты глянь, какая клевая жопа, а, мужик! – радостно заорал он и показал мне на нее пальчиком.
Жопа и в самом деле была клевая.
– Послушай, – спросил я, – как это у тебя получилось?
– Что? – враждебно глянул он на меня.
– Ну, этот фокус. С пальцем. Ты же распят. Или я пропустил что-то интересное?
– Мужик, – скривил он губы, – меня сделали семь лет назад. Отлили меня на этой сраной ювелирной фабрике. Семь лет назад. Не считая того, что распяли меня две тысячи два года семьдесят три дня назад. Интересно, ты бы не задолбался все это время ощущать по гвоздю в ладонях?
Я подумал, и решил, что он прав.
– Так ты можешь слезать оттуда?
– Как бы не так, – погрустнел он. – Как бы не так. Этот гребаный памперс, ну, который выдают за набедренную повязку, он держит меня намертво. Нет, кое-что я оттуда могу вытащить, ха-ха, но за талию я прикреплен намертво.
Наступил вечер. Я пошел к дому.
– Эй, – обеспокоено завертелся он на моей груди, – эй, ты куда?
– Домой. Спать.