Ай да Пушкин, ай да, с… сын!
Шрифт:
Затем как-то так случилось, что Николай Павлович неожиданно увлекся. Вроде бы только-только открыл первую, вторую, третью страницу, и вдруг «погрузился» в глубину увлекательного текста с невероятно сочными оборотами, живыми образами и ярким языком. В голове, словно из неоткуда, сама собой возникла фигура широкоплечего громогласного купчины, который одной левой или правой побеждал сотни врагов.
Это было какое-то волшебство. Ничем другим никак нельзя было объяснить происходящее с императоров. Словно сомнамбула, мужчина уткнулся в книгу, медленно подошел к креслу, в него опустился и снова замер.
— … . Николя, милый! Николя! — откуда-то издалека послушался родной женский голос, который очень настойчиво пытался до него докричаться. — Николя!
— А, что? — император
Он нередко позволял себе уединиться с книгой, с удовольствием погружаясь в хитросплетение какого-нибудь романа или повести, наслаждаясь глубоким содержанием очередной греческой элегии. Но случившееся сейчас не шло ни в какое сравнение, даже «рядом не стояло». Необычная история захватила его сразу же, с каждой страницей все сильнее и сильнее взвинчивая темп повествования. Император буквально проглатывал глазами строки, абзацы, страницы, пребывая в постоянном предвкушение дальнейшего развития событий. Едва завершалась страница, а он уже ее переворачивал, гадая, что его ждет дальше.
— Подожди, а кто автор? — Николай Павлович вернулся к обложке, где, к его удивлению, красовалось фамилия того самого поэта, которого он не так давно костерил. — Пушкин, значит… Талантлив, стервец, этого у него не отнять.
— Николя, я как раз о нем и пришла поговорить.
— Хм, — нахмурился император. Слишком уж часто за последние дни ему приходится думать о господине Пушкине. — И о чем же ты хотела поговорить?
— Господин Пушкин знал, что ты сильно зол на него. Поэтому попросил испросить своей аудиенции за него. Николя, ради бога, будь к нему снисходительнее, — на ее лице появилось уморительное просительное выражение, на которое просто никак нельзя было смотреть строго и хмурясь. Естественно, Александра Федоровна знала об этом свойстве и прекрасно им пользовался, чтобы в нужный момент сердце супруга смягчилось. — Николя, ты даже не представляешь, как его книга понравилась детям. Даже Саша [а цесаревичу почти исполнилось двадцать лет]прочел ее от корки до корки, хохоча над проделками Ивана-Морехода. А про младших и говорить нечего. Сидели и слушали, как мышки.
Николай Павлович все еще хмурился. На поэта он, и правда, был очень зол, и соглашаться на аудиенцию ему никак не хотелось. Но как отказать любимой женщине, причем смотревшей на него таким умильным взоров? Ответ очевиден: никак.
— Хорошо. Я распоряжусь, чтобы господина Пушкина известили о моем решении, — кивнул император. — Душа моя, ты еще что-то хочешь сказать?
Александра Федоровна на мгновение замялась, вроде, и правда, что-то хотела добавить. Однако промолчала, и с улыбкой захлопнула за собой дверь.
— А книгу остави…
Но она уже покинула кабинет, не услышав его просьбу.
Санкт-Петербург, Зимний дворец. Малый императорский кабинет
Выйдя из кабинета, Александра Федоровна подошла к окну. Коснулась рукой спинки одного из кресел, и замерла, задумчиво рассматривая площадь за окнами. При это с ее губ не сходила легкая улыбка, а в глазах «скакали бесята».
— А может стоило и рассказать, — еле слышно прошептала она, глубоко вздохнув при этом.
Рукой дотронулась до высокого ворота платья, плотно, по последней моде, стягивающего шею. Ей было жарко, лицо пылало от будоражащих ее нескромных мыслей.
— Может и стоило…
Ей, действительно, было что добавить. Только предмет разговора было столь интимен, что и затевать о нем беседу казалось странным. Ведь, вчера одна из ее фрейлин раздобыла нечто, о чем редко разговаривают с мужчинами.
— Да, это скорее им показывают…
Лицо молодой женщины вспыхнуло еще сильнее при мыслях о тех кружевных панталончиках восхитительного вида, что показывала фрейлина. Статс-дама такое про них рассказывала, что и вспомнить неприлично, а тем более произносить вслух. Хотя было что-то в этих мыслях запретно сладкое,
что все равно хотелось подсмотреть или подслушать.— Решено, — она упрямо кивнула, словно только что вступила в спор сама с собой. — Одену…
Императрица никогда не была ханжой, чему подтверждением было семь деток, с завидной регулярностью рождавшихся в монаршей семье. Отдавалась супругу со всей страстью, на которую только был способен любящий и любимый человек. Но с некоторыми вещами в амурных делах не сталкивалась и даже понятия о них не имела. Вот и вчера, слушала свою фрейлину, с трудом сдерживая удивление. Оказалось, к этим панталончикам прилагались и другие не менее чудесные женские вещички — необычные ремешки, корсеты, даже целые костюмы.
— Ох, о чем я думаю…
Быстро оглянулась по сторонам, словно кто-то ее мог подслушать. Качнула головой, прогоняя из головы лукавые мысли. Распрямила плечи и с строгой миной на лице пошла в свои покои.
Петербург, бывший дворец князя Волконского, резиденция французского посла в Российской империи барона Проспера де Барант
В огромной гостиной, где в свое время бывший владелец дворца князь Волконский любил принимать гостей, расположились двое. Сам барон де Барант, мужчина еще не старый, но рано располневший, обрюзгший, и его секретарь, сидел почти у самого окна. Рядом его секретарь, совсем еще юный парень с женственными чертами лица и изящным телосложением, которого с легкостью можно было принять за очаровательную девушку-подростка. И наблюдая за общением посла и его секретаря — особым словечками, жадным бросаемым взглядам и поведению — можно было понять, что их связывают далеко не только деловые отношения.
— … Мон шер, это же просто голодранец. Известно же, что кроме баронского титула у него за душой больше ничего и нет. Зачем из-за него ссорится с северным варваром? А если бы я попал в беду, тоже бы так было? — молодой человек говорил капризным тоном, более приличествующим избалованной девице, но никак не мужчине. Черты его лица скривились, словно он только что откусил кислую дольку лимона. — От чего к этому Дантесу такая забота? У него на лице даже прыщи. Фи…
Секретарь, развалившись в кресле изящно изогнулся, и словно невзначай провел ладонью по своему лицу, горделиво оттопыривая губы. Похоже, уловка, чтобы продемонстрировать свою нежно молочного цвета кожу, очень похожую на кожу младенца.
— Что ты такое говоришь, Эммануэль? — всплеснул руками барон, аж подпрыгивая на месте. На лице проявилась столь явная печаль, что впору было ему посочувствовать. — Ты обиделся? Не отворачивайся, прошу тебя! Вижу, что обиделся.
Со вздохом наклонился вперед и схватил ладонь секретаря, став ее нежно наглаживать.
— Не надо на меня обижаться. Ты же знаешь, как я переживаю от этого, — взмолился де Барант, но юнец был непреклонен. На его лице, по-прежнему, держалась каменная мина и сам он весь излучал едва ли не холодное презрение. — Эммануэль, я же посол Франции, а господин Дантес поданный Его королевского Величества. Мне никак нельзя оставить все произошедшее без внимания. Меня просто не поймут. Понимаешь?
Секретарь даже отвернулся, резко вывернув шею в сторону. В добавок, демонстрирую глубокую обиду, несколько раз попытался выдернуть свою ладонь из цепких рук барона.
— Эммануэль, чего ты хочешь? Я все сделаю! Хочешь, куплю тот медальон с камнями, что вчера так тебе понравилась? — вздыхал де Барант, предлагая явно не дешевый подарок [уж больно вздох был характерно тяжелым, печальным]. — Мало? А еще золотой браслетик? Помнишь, как он чудесно смотрелся на твоем запястье?
Судя по тяжело задышавшему секретарю, «крепость должна была вот-вот пасть». Однако в этот самый момент с грохотом распахнулась дверь и в гостиную быстро вошел высокий господин в длинном плаще до самых пят, глубокой шляпе с перьями и дорожной маске, которую нередко одевают состоятельные аристократы, чтобы сохранить инкогнито. И единственное, что могло бы его выделить из безликой массы таких же, как он, было массивный золотой перстень с необычной гравировкой в виде розы на кресте.